siento que te conozco hace tiempo,
de otro milenio, de otro cielo.
dime si me recuerdas aún,
sólo con tocar tus manos
puedo revelarte mi alma
dime si reconoces mi voz...

Знаете ли вы, каким горьким бывает одиночество? Знаете ли вы, какова цена жизни?
Наступают минуты, когда нам не хочется жить. Не хочется терпеть, притворяться, жить так, как хотят другие, скрывать что-то, бояться чего-то, биться о запертую клетку. Остановиться, оглянуться. Что осталось там, позади? Ос-та-лось… Уже мысленно обрекаешь себя на смерть. Ос-та-лось… Иногда в прошлом столько дерьма, что жить дальше не имеет смысла. Это верное самоубийство, пассивное, но эффективное. Потому что каждый мерлинов день это дерьмо будет являться во сне, стоять пеленой перед глазами, будет вечной лихорадочной галлюцинацией, вечным призраком, вечной собакой, бегущей за вами, вырывающей вашу плоть острыми клыками, терзающую вас на куски, убивающую вас медленно и мучительно. Не скорее ли, не проще ли учить себя сразу? Без оглядок? Чтобы хотя бы на мгновение забыть. Но перед этим стоит поставить все точки над і. Завершить всё то, что хотелось бы. Увидеть тех, кто будет являться тебе в вечном сне на том свете, вместо того дерьма из прошлого.
Шиван уже долгих три месяца не видела своего брата. На рождественские праздники он обещал ей больше никогда не покидать её, никогда больше её не бросать. Праздники прошли и мы вернулись к тому, от чего шли. Его снова нет рядом. Ты ему не нужна, Шиван. Без тебя ему будет лучше. Не ходи к нему, дай ему спокойно забыть тебя. Он не хочет тебя видеть, неужели ты не понимаешь?! Зачем ты пишешь ему очередное письмо, Шиван? Остановись уже. Он их даже не читает. Остановись. Ты его не достойна. Не ходи туда. Зачем ты пошла к нему? Не стучись в дверь, отойди от неё. Не приближайся к нему ни на шаг, ты грязная, порочная, ты мерзкая, прогнившая, мрачная, ты не должна быть здесь, не должна стоять под его дверьми в ожидании. Уходи отсюда. Уходи! Уходи!!!
Мысленную тираду прервала открывающаяся дверь. Девушка не сразу осознала, что из-за двери на неё смотрит брат. Он даже не догадывается, на кого смотрит. Если бы он знал, не смог бы смотреть на то, во что превратилась его сестра. Это больше не она, не Шиван. Это нечто иное внутри неё, пользующееся ею, управляющее ею, то, что должно быть мертво.
– Киллиан! – Она повесилась ему на шею, обнимая. Так долго не видеть его после всех тех обещаний быть вместе до конца было слишком невыносимым. Нельзя было снова привязываться к брату, как когда-то в детстве. Нельзя было причинять себе очередную боль. Сейчас всё было бы куда проще. – Что случилось? В письмах от тебя еле выдавишь две строчки. Ты вообще помнишь о существовании меня, матери, отца или для тебя существует только твоя работа? Тогда живо бросай её! – На самом деле Шиван хотела бы, чтобы он окунулся в неё ещё больше, чтобы весть о её смерти сменилась очередной работой и быстро забылась.
Не дожидаясь приглашения (да и зачем оно?), она вошла в квартиру и принялась осматривать её на наличие там инородных женских тел – может, именно в этом причина его длительного молчания? На Рождество Шиван заикнулась о девушках, может, он принял это как руководство к действию? Мужчины, они такие. Но никаких девушек в квартире не было. И это тоже плохо. Любовь и работа – это верные лекарства от потерь. От незначительных потерь. Его сестра уже давно мертва.

siento que te conozco,
y siento que me recuerdas,
dime si reconoces mi voz.

Она хотела спросить у Киллиана: «А что если меня не станет? Что ты почувствуешь?». Шиван не была уверена в том, что эта её привязанность к брату взаимна, что на первом месте между всем остальным у него будет стоять именно она, а не кто-то или что-то другое. Для неё он был больше, чем братом. Это и отец, и мать, и лучший друг, и ребенок, и она сама. Казалось бы, было время, когда её беды были его бедами и наоборот, когда она чувствовала на физическом уровне каждый его синяк и царапину, его головную боль и его эмоции, словно они – одно целое. Но это время прошло с надеждами Шиван на то, что когда-то оно вернется. И всё вроде бы так и случилось на Рождество. Она чувствовала его, как себя, и сама всё разрушила. Своим поведением и своими тайнами, о которых он никогда не узнает. Он. Не. Должен. Знать. Это что-то личное, что-то только её, о чем она может делиться только с собой и о чем она вечно будет помнить. Это то, что доводит её до могилы. Смерть. Убийство. Прошлое. Это только её бремя и нести его только ей. Оно не касается больше никого, кроме неё и того парня. Скоро она снова увидит его, более живым, чем в их первую и последнюю ночь.
– Киллиан, я вижу, что тебя что-то беспокоит. Что происходит? Мне уйти? Скажи это. И я уйду. И больше никогда тебя не побеспокою. Просто скажи… Я не умею читать чужие мысли.
Если он скажет это, то она и правда уйдет навсегда. Это станет окончательным толчком. Той самой точкой. Он не смотрит ей в глаза, словно боится что-то сказать, но это ей нужно бояться, это ей нельзя смотреть на него. Нельзя разговаривать с ним и вообще находиться здесь. Нельзя строить из себя Шиван, притворяться ею дальше.
Недавно она столкнулась с Министерстве с мистером Яксли, которого явно интересовал её брат. Этот странный разговор прошел быстро и… странно. Целый поток подозрений и намеков, некоторые из которых она до сих пор не разгадала, но вывод один: куче незнакомых людей что-то нужно от Киллиана. Она никогда не вникала в то, чем занимается её брат, даже и близко не интересовалась, довольствуясь лишь поверхностной информацией, но теперь она была уверена в том, что ему может угрожать опасность. Но чем она может ему помочь? Как она может его защитить? Разве что избавить от лишних проблем. Что-то явно беспокоило его, но что? Что, черт возьми?!

Сколько ещё будет продолжаться эта игра? Банальные фразочки – лишь бы отделаться от назойливых вопросов. Странное, отвратительно странное поведение, которое предвещало что-то откровенно гадостное. Почему он не говорит, что происходит? О чем им нужно поговорить? Все свои вопросы она уже задала, но получила только один ответ – остаться. Остаться зачем? Чтобы дальше продолжать эти странные игры? Дальше наблюдать за тем, как что-то съедает брата изнутри, но тот, черт возьми, даже слова из себя не выдавит!

Почему же так тяжело дышать, почему так рвется твоя душа?
Словно стрелы отравленные мысли - твои неотправленные письма.

Девушка внимательно наблюдала за тем, как он медленно, непозволительно медленно поглощает своё мясо, кусок за куском. Уныло, равнодушно. Не желая разговаривать. Это раздражало. Это выводило из себя. Вдох, выдох. Прошло уже как минимум сто лет. Каждая минута тянулась непозволительно долго. Или его молчание было отвратительно разъедающим, как будто в воздухе витала серная кислота, действующая на нервные клетки. Шиван сидела тихо и спокойно, прямо пропорционально тому, что творилось внутри. Какой к дементорам ужин? В этот самый момент ей хотелось опрокинуть его салаты ему на голову, приставить нож к его горлу или треснуть головой о стенку, лишь бы он сказал уже, наконец, ЧТО с ним происходит! Шиван пришла сюда для того, чтобы попрощаться, но не для того, чтобы играться в Шерлока Холмса, расследующего дело о странном поведении чертового брата! Это переросло во что-то невыносимое, выводящее из себя, жутко раздражающее и мерзкое, и бокал с вином уже летел в стену за Киллианом.
– Черт возьми!! Ты мерзкий, гадкий, эгоистичный…! – Кто ещё может так ловко манипулировать её поведением? Шиван сорвалась в начале своей длинной тирады, посвященной брату, вдыхая как можно больше воздуха, чтобы взять себя в руки.
– ЧТО С ТОБОЙ? Или ты сейчас же мне всё расскажешь или я ухожу отсюда, и чтоб я больше тебя никогда не видела, понял? Я ТРИ чертовых месяца ждала от тебя хоть строчки, а взамен получала только это мерзкое «привет, как дела, пока». Я не собираюсь сейчас сидеть здесь и смотреть на то, как ты сам себя убиваешь и самое, черт возьми, мерзкое, что я даже не знаю ПОЧЕМУ! Я твоя сестра и я имею на это право! А если нет, то… пошло всё.
Шиван ненавидела это состояние, когда что-то или кто-то способно довести её до истерики. Даже самая крохотная мелочь. Само по себе слово «злость», «ярость» – это что-то инородное, чужое, вызывающее у неё только отторжение, потому что это всегда напоминало ей о том злосчастном моменте, словно в эту секунду произойдет то же самое, словно это чудовище снова возьмет над ней верх. Но самое худшее – злиться на брата. На самого родного человека. Самого родного до этого самого момента. Он ясно давал ей понять, что все её вопросы останутся без ответов, а этот ужин – это лишь для того, чтобы потянуть время и придумать адекватные ответы, которыми она себя накормит и перестанет докучать ещё три месяца.
Время шло, а игра в молчанку всё ещё продолжалась. Вдох, выдох. Угомонись. Он не хочет с тобой разговаривать. Он не хочет тебя видеть. А это «останься» – лишь дань вежливости. Когда ты уже поймешь: вы больше не те, что десять лет назад! Всё! Стоп! Конец! Брата Киллиана больше нет. Брата Киллиана поглотило нечто и превратило его в невоодушевленный предмет, которому нравится выводить тебя из себя. Спроси у него: «Тебе нравится смотреть на то, как другие страдают из-за тебя?». Что он ответит? Встань и уходи. Ты ничего этим не добьешься. Единственное, что ты сумела сделать за этот вечер – испортить обои на стене.
Девушка встала из-за стола, взяла в руки бутылку с вином и вылила добрую половину содержимого в первую попавшуюся под руку кружку, моментально выпив всё залпом. В очередной раз глянув на своего чертового молчаливого брата, она снова влила в кружку вина и снова опустошила её. И плевать, что завтра будет ай-яй-яй, на работу не нужно, а значит, она имеет полное право напиться. Её до этого довели. Стоило уехать на выходные к родителям и забыть о существовании Киллиана, к матери, которая уже давно нуждается в помощи, и отцу, которого в скором времени не станет, хоть в это до сих пор никто не хотел верить. Болезнь уже слишком далеко унесла его от действительной жизни.
Хочет поиграться? Что ж, сделаем вид, как ни в чем не бывало.
– В Хогвартсе всё чудно. Как всегда. – Саркастичная улыбка, и кружка вновь наполнена вином. Оказывается, в нем оно покуда вкуснее, чем в хрупком стеклянном бокале. Ничего не сломаешь в очередной раз разозлившись на весь белый свет и не рассчитав силу нажима.

Невыносимое молчание завершилось невыносимой тирадой. С первых же его слов стало неприятно, будто бы внутрь залили щедрую порцию желчи. Жгло и горело. Эхом проносилось в комнате. Каждое. Его. Слово.
Шиван совершенно забыла об этом маленьком инциденте в библиотеке бабушкиного дома и даже подумать не могла, что Киллиан так прицепится к подобной мелочи. Да, младшая сестренка никогда не психовала, вплоть до этого самого года, но разве это повод для трехмесячного молчания? Дальше было только хуже. Неимоверно хуже. Ни разу ей в голову не пришла мысль, что он устроит из этого расследование. Он мог заниматься своей работой, пропадать там целыми днями, не спать ночами ради своих сделок, но она никогда не думала, что он опустится до того, чтобы проверять собственную сестру. Опустится. Именно опустится. Только она до некоторых пор знала, что их доверие было не совсем взаимным, но делала всё для того, чтобы ему казалось, будто он может доверять ей полностью и она отвечает тем же. Ей было что скрывать, ей очень даже было что скрывать, но НИКТО об этом не знал. И он тоже. И это должно было оставаться неизменным. Вот ведь как… Она бесилась из-за того, что он ей что-то недоговаривал, а сама держала всё в себе. Это нечестно по отношению к нему? Да. Но Шиван ничего не могла с этим поделать, ей нужно было молчать ради всех остальных.
Киллиан попросил её подойти. В голосе звучали такие приторно ласковые нотки, что стало тошно. Это было обманом. С первой же буквы. Она очень хорошо его знала. Нельзя стать добрым, белым и пушистым в следующую же секунду после злобного ворчания. И это касается любого человека, собственно. Она подошла.
Это сон. Это чертов кошмар. Это не происходит на самом деле, нет-нет. Нет никакой листовки. Нет его лица, смотрящего на неё сейчас. ЕГО лица. Того самого, что она видит в каждом своем сне. Кербхоллан Галлахер. Снова он. Каждый раз он. Лучше бы это она умерла тогда. Мерлин, почему?! Каждый раз он теперь будет являться ей, преследовать, как кошмар, как вечное видение. Ей казалось, что он больше никогда не появится в её жизни, что это был конец, стоп, пассивное разрешение на самоубийство, что в следующий раз она увидит его на том свете и там ей придется ответить за то, что она натворила. Одно время она даже верила в то, что он сможет её простить, что поймет, будто сам во всем виноват, будто не нужно было тогда лезть к ней, не нужно было вообще приходить. Но всё это каждый раз рассыпалось на мелкие осколки, как вечное несбыточное желание, которое жжет, горит, обжигает.
Её пальцы тряслись, когда она держала в руках эту листовку и нервно смотрела навстречу этому взгляду. Взгляду, который больше никогда не будет гореть жизнерадостным огоньком. Невыносимо знать, что это именно ты во всем виновата. Ты осмелилась отобрать у кого-то жизнь, мерзкая, гадкая, ничтожная. Ты недостойна жизни. Она молча положила эту листовку на стол, не желая больше смотреть на неё и видеть те глаза. Это было больно. И страшно. Но страшнее было мысленно задавать себе вопрос: почему брат сейчас показывает ей её? И ждать, что он скажет дальше, словно сейчас она стояла на эшафоте в ожидании смертного приговора.
Медленно, спокойно он произносил каждое слово, будто это было какой-то банальной рабочей беседой. Она знала, причем здесь она, но не знала, знает ли об этом брат. Время тянулось, как никогда. Даже когда она терпела эту игру в молчанку, когда каждая секунда тянулась словно годами, сейчас всё обстояло куда хуже. Она тянулась не годами. Она тянулась столетиями. Сердце предательски колотило, дрожь в пальцах кое-как получилось унять, но чтобы никак не выдать себя, она спрятала руки за спину и спокойно, будто бы абсолютно равнодушно смотрела на всё происходящее. На то, как аккуратно Киллиан перекладывал бумаги и искал в них что-то. Оказывается, это дело расследовали авроры. Не получилось найти тело? На мгновение Шиван мысленно улыбнулась своей изобретательности – его никто и никогда не найдет, как бы они ни старались. Шиван вслушивалась в каждое слово, уже морально готовилась к тому, что придется защищаться. Это было своеобразным предчувствием, интуиция подсказывала ей, что это не пустая беседа о пропавшем мальчишке. «Жутко красивая, фигурка — огонь, но не дает, зараза». Ууу, как грубо. На такое же мгновение она подумала о том, что на том свете припомнит Кербхоллану подобные цитаты о ней, как доказательства в сторону защиты. Может, его и правда стоило убить за такое? В следующую же секунду она выбросила эти омерзительные мысли из головы.
Киллиан вытащил из своей чудо-папки ещё одно, по его мнению, доказательство. Фотографию с изображением Шиван и Галлахера. Их единственную совместную фотографию. Украл её из семейного архива? Как предусмотрительно. Насколько она знает, после Рождества Киллиан в доме Стэфении больше не появлялся, а значит эти омерзительные обвинения в её счет начались закладываться в его сообразительной голове уже тогда. Получается, что всё то время, что они провели вместе на праздники, он ей врал? Когда он говорил, что больше никогда не бросил её, в его голове вертелись сцены убийства Кербхоллана, а когда он прикасался к её рукам, думал лишь о том, как когда-то по ним стекала чужая кровь? Это было так мерзко, что её начало тошнить. Тошнить не только от того, что она за раз выпила почти целую бутылку вина, но и от собственного брата. Ей стало смешно. Когда Киллиан закончил свой увлекательный монолог, по квартире пронеслась волна громкого смеха, который сложно было унять за десять секунд. В конце концов, она успокоилась, глубоко вдохнула и посмотрела на брата. Посмотрела ему в глаза, чтобы ещё раз убедиться в том, что все эти обвинения действительно адресованы именно ей.
— Что Я натворила? С каких это пор ты считаешь хранение фотографий со мной и моими старыми друзьями – преступлением? – Шиван обманчиво-спокойно произносила каждое своё слово. То ли это алкоголь в крови, то ли состояние аффекта способствовало внешнему спокойствию и равнодушию. Да, именно равнодушию. Она не может выдать себя сейчас предательской дрожью и нервными колебаниями в речи и, казалось бы, всё её тело послушно подчинилось этой просьбе. Не было больше ни дрожи в пальцах, ни напуганного метающегося взгляда. Она была абсолютно спокойной. Её пугало только одно – именно в таком состоянии она закопала труп Кербхоллана Галлахера.
— Ты, Киллиан, мой брат и ты обвиняешь меня в том, что я причастна к исчезновению этого парня? Знаешь, от тебя я такого уж точно не ожидала. Да, мы были знакомы с ним, да, у нас даже есть совместная фотокарточка, представляешь, но я понятия не имею, куда он пропал тогда! Если честно, я вообще думала, что он укатил с какой-то своей подружкой покорять туманный Альбион или куда там ещё все стремятся, но, черт возьми, обвинять меня в том, что я… я даже не знаю, какие картины крутятся к тебя в голове. Может, ты думаешь, что я убила его? Отлично вообще. Что бы увидел в моих воспоминаниях легилимент? Несколько вечеров за покером и пару бутылок сливочного пива, всё! А, ну и ещё он, кажется, так и не вернул мне книгу Чарльза Диккенса. Всё, Киллиан, больше бы они не увидели ничего. И если ты все эти три месяца потратил на то, чтобы собрать какие-то высосанные из пальца улики против меня, то пошел ты знаешь куда? Играть в Шерлока Холмса будешь с другими дурочками и сажать их в тюрьму тоже. Баста!
Пальцы Киллиана больно впились ей в предплечья, и это доставляло чудовищный дискомфорт. Она попыталась освободиться от них и уселась на кухонный стол, сверля взглядом яростное лицо брата. Как он, черт возьми, догадался? Но даже не это её беспокоило. Больше всего ей было больно от того, что он смел подумать о ней такое. Да, это правда. Всё, что он сказал, чистая правда, но если бы ей даже намекнули на то, что её брат может быть причастен к какому-то убийству, она бы ни за что не поверила. Для Киллиана всё оказалось куда проще. Замечательно. Вот и открылось его истинное отношение к ней. Ему так осточертела сестра, что он решил засадить её за решетку. Отлично. Просто прекрасно.

Правду? Он хочет услышать правду? А готов ли он её выслушать? Хочет ли он этого на самом деле? Такая уверенность в собственных словах – Киллиан уже всё прекрасно знал. Так принципиально важно услышать это именно от неё? Насколько грязно и порочно должна звучать эта правда? Или, может, забавнее было бы дальше играть в молчаливого подозреваемого? Дальше продолжать строить из себя невинную жертву, лгать, лгать собственному брату – самому родному и близкому человеку, и не чувствовать при этом ни-че-го. Как удобно. Как мерзко. Как унизительно.
Вы уверены в том, что хотите мира без лжи? Вы уверены в том, что вообще хотите что-то изменить в этом мире? Стоит ли его спасать? Стоит ли возвращать себе ангельские крылья, зная, что ты будешь гореть в аду вечно, горько, больно. В глазах брата Шиван медленно спускалась с небес на землю, падала в пропасть все эти долгих три месяца. Местами порывисто, местами стремительно. От той маленькой девочки не оставалось ни следа и перед глазами стояла повзрослевшая, испорченная, грязная правда – убийца. Она – убийца. Он хочет услышать такую правду? Он действительно этого хочет?
Какая-то частица её души, не испорченная, одинокая, верила в то, что брат любит её и не даст в обиду. Эта частица жила так глубоко и так тихо, что её звонкий голос можно было услышать только в крепком-крепком сне. Это голос той маленькой девочки, которая верила в прекрасный и совершенный мир, наполненный любовью и нежностью. Нет больше ни девочки, ни голоса, ни мира. Этот мир исчез. Испарился. Разорвался на части. Рассыпался на мелкие осколки. Превратился в острые лезвия и жадно, нещадно изрезал плоть изнутри. Этот мир стал таким же темным, как и её душа. Ядовитым, порочным.
Не стоило приближаться так близко. Не стоило теребить душу и обжигать. Не стоило прикасаться к её лицу, к её грязному, отвратительному лицу. Не стоило смотреть на неё с такой любовью, на неё – лживую, лицемерную, демоническую. Что-то в груди больно закололо. Погибающий мир снова резал своими острыми лезвиями, снова разрывал на части изнутри. Любить или бежать? Голова разрывалась на части, мысли метались от одного к другому, и главный вопрос: откуда берется эта обжигающая тяга к нему? Тело словно горело. И, черт возьми, перед глазами стояли самые безумные, самые отвратительные и порочные образы, которые никогда бы не пришли в голову здоровому человеку. Может, это такая предсмертная прихоть подсознания – хотеть того, чего нельзя хотеть. Никогда. Ни за что. Не нужно было подходить так близко. Не нужно было целовать её. Не нужно было говорить таких слов. Всё портилось, рассыпалось. Убивало ещё больше. Резало ещё больнее. Нельзя хотеть и любить собственного брата так. Нельзя думать о том, чего никогда не будет. Если ложь, лицемерие и ярость пробуждала в ней что-то настолько отвратительное, насколько больным и порочным нужно быть? Если адский огонь такой же страшный, то она готова гореть в нем вечно.
– Черт возьми, Киллиан, ты никогда не был мне что-то должен. И ты никому и ничего не обязан. Мои ошибки – это только мои ошибки и я не позволю тебе расплачиваться за них, понял?
С другой стороны, она понимала его безумное желание знать. Если бы от неё скрыли нечто подобное – она была бы сбита с толку и неимоверно зла. Но больше всего было бы обиды. Обычной обиды на то, что она потеряла доверие. Единственное, чего она всегда хотела от людей, искренности, честности, доверия… Правды. Хотела, но никогда не отвечала взаимностью. Как часто мы хотим от людей того, чего сами не можем дать? Как часто мы злимся на них за то, на что стоило злиться бы им самим? Как часто чувства и желания исходят только от одной из сторон?
– Хочешь правды? Тогда слушай её. Слушай внимательно. Это случилось 25 июля 1995 года. Кербхоллан всегда вытворял что-то безумное, преступное, и на этот не изменил себе. Пробрался к нам в дом через окно, бабушка уже на тот момент спала, поэтому ничто не должно было нам помешать. Мы как обычно дурачились, долго разговаривали. Он рассказывал о своих планах на будущее, а я слушала. Так внимательно я, кажется, не слушала ещё никого. С каждой секундой я влюблялась в него всё больше. В него невозможно не влюбиться. А потом мы оказались на кровати и я… – Голос дрожал, а на глазах проступали слезы. Было больно рассказывать об этом. Вспоминать. Проговаривать каждое слово. Выдавливать его из себя. Думать об этом. Словно заново всё чувствовать. Было больно и стыдно. Очень стыдно. Но он хотел услышать эту правду, какой бы грязной она ни была, и она расскажет её до конца. – Я прекрасно знала, что происходит, и какая-то часть меня даже хотела этого, но я не была готова: мы были знакомы слишком мало. Он подумал, что эта такая игра в недотрогу, и начал рвать на мне одежду. Я уже почти криком просила его остановиться, но он не унимался, заткнул мне рот и разорвал последние остатки одежды. Он хотел взять меня силой. Я не знала, что делать. Я боялась того, что может случиться. Я не хотела. На столе рядом стояла ваза и я моментально схватила её и ударила ею ему по голове. Он отскочил, споткнулся и упал головой назад. Я не сразу поняла, что случилось. Думала, что он просто в отключке, сейчас проснется и начнет обвинять меня. А потом я увидела кровь. Там всё было в крови! Всё! – Её поведение уже походило на истерику. Хотелось кричать и рыдать, и бежать, мчаться отсюда как можно скорее, снова сбежать от проблем, похоронить их где-то под дубом и забыть, как кажется вначале, навсегда. Но ничто не забывается. Она посмотрела на свои руки, но видела только кровь. Много крови. Как будто та ночь снова ожила, и она снова купалась в ней по горло. Она начала оттирать эту кровь до боли, но её там не было, это лишь видение, которое никогда не исчезнет. – Снова она! Я не хочу жить, Киллиан! Я не хочу жить! Я уже мертва! Смотри, это никогда не закончится!! – Она показала ему свои руки, четко видя на них чужую кровь. Но там ничего не было. Он ничего не увидит. Она сошла с ума благодаря этой правде. Такой правды ты хотел, Киллиан? Так получай её.

Злость, ярость – настолько чужеродные и непозволительные эмоции, что становится тошно, мерзко. Как будто в твоем теле поселился кто-то другой и отбирает у тебя твою жизнь. Она открыла глаза, чтобы оценить степень разрушения. Яростные действия брата, его звериное поведение загнали её в угол, напугали, дали лишь одно руководство – бежать. Бежать как можно скорее. Больше всего на свете сейчас Шиван боялась причинить что-то брату. Она проклинала себя за то, что рассказала ему всё, что вынудила дойти до такого состояния. Меньше всего она хотела причинить боль человеку, который её недостоин, который всегда делал всё только для того, чтобы ей было хорошо и, похоже, единственному человеку, который её всегда по-настоящему любил, хотя его никто его об этом не просил. Безвозмездная любовь – самая дорогая в этом мире. А она её разрушала в это самое мгновение своими собственными руками. Не нужно было, не нужно было ничего говорить. Нельзя было! Она уже привыкла к лжи, так нужно было следовать этой привычке до последнего. Мерзкая, отвратительная, ты испортила жизнь уже слишком многим людям, чтобы собственными руками оставлять раны на сердце ещё одного человека, теперь уже самого дорогого в этой жизни.
Девушка почувствовала нарастающую тяжесть в области груди. К горлу подступила тошнота от всей этой мерзости, что сейчас творилась вокруг. Она плотно захлопнула рот ладонью и умчалась в ванную, крепко закрыв за собой все двери. Бежать, отторгать, отвергать – это единственное, что она делала последние три года. Наклонившись над раковиной, Шиван плеснула в лицо холодной воды, пытаясь таким образом привести в порядок себя и свои мысли. Четкое убеждение в том, что она должна умереть, нарастало с каждой секундой. Теперь она ничуть не сомневалась в этом. Жертвой последней разрушенной ею жизнью стал её брат, и случилось это две минуты назад, больше такого не повторится. Больше она никому не причинит вреда. Девушка схватилась руками по обе стороны от раковины, плотно приклеившись к твердому керамическому покрытию, и уставилась в своё отображение в зеркале.
– Мерзкая, гадкая, ты больше никому не причинишь вреда. Никому и никогда. – Глаза в глаза, слово в слово. Абсолютно спокойная, словно и не было тех безумных мгновений на кухне. Словно вообще ничего не было. Мертвецкую тишину нарушало только её собственное ненавистное дыхание. Ей было противно от того, что она жива. Мерзко. Её тошнило от неё самой. С каждым разом всё больше. Желудок страдальчески урчал без понравившейся ему бутылки вина, но даже этого было недостаточно, чтобы избавиться от себя самой. От того, что внутри неё. Это можно только остановить.
Взгляд переметнулся на острое лезвие, аккуратно расположившееся около её правой ладони. Как уместно. Как вовремя. Словно сама судьба твердила ей: умри! Она взяла его в руку и повертела с одной стороны в другую, внимательно разглядывая. Металл блистал под прямыми лучами света, исходящего от лампы. В глазах появилась демоническая искорка.
Дверь было плотно заперта, Киллиан не сможет открыть её просто так, она об этом позаботилась. Выставив левую руку перед собой, она наклонила её над ванной и проткнула кончиком лезвия нежную кожу на ладони. Ни единого шороха. Ни единого визга. Больно, да, но эта боль не ощущалась, словно так и должно было быть. Она окунула лезвие ещё дальше и из раны пролилась кровь, быстрыми ручьями спадающая на белоснежную ванну. Шиван нравилось это зрелище. Это была уже не она. Это была та, другая, которой нравятся кровь и страдания. Которой всё ни по чем. Вид собственной крови доставлял ей удовольствие и всё больше убивал нежную и трогательную Шиван внутри неё, пугал её и загонял в самый дальний угол.
Внезапно кожу разразила резкая боль. Правая ладонь задрожала и девушка опустила лезвие вниз. Кровь сочилась через отверстие и стала пугать её. Снова появилась та, другая. Или первая? Может, дать им отдельные имена? Шиван-неженка и Шиван-убийца. Какие им подойдут? Она не могла сделать этого в квартире брата. Он бы не смог находиться здесь после подобного случая. Это ей нравилось спать в той же комнате, где она убила своего парня, но не ему. Он этого не выдержал бы. Шиван обернулась в сторону зеркала, находя там своё отражение. Собственное лицо стало для неё чем-то отвратительным. Она крепко вцепилась в лезвие и бросила его в сторону зеркала, наблюдая за тем, как отражение разлетается на мелкие осколки. Секунда – и его больше нет.
Девушка подошла к раковине и включила воду, чтобы остановить кровь. Отверстие было широким, но не глубоким. Найдя за зеркалом бинт, она кое-как перевязала ранение и обратила внимание на то, что в дверь уже давно ломятся. За столь увлекательным занятием, как самоубийство, подобных мелочей не замечаешь.
Шиван как ни в чем не бывало открыла дверь и с абсолютно невозмутимым видом направилась в сторону прихожей.
– Я ещё могу успеть на вечерний поезд. На работе много дел, поэтому я не буду тебя задерживать. Приберешься… сам.
Можно было, конечно, отмыть за собой кровь с ванны, вспоминая о правилах приличия, но возвращаться к тому, от чего шли, не было никакого желания. Шиван любила ездить на поездах. Это было чем-то таким успокаивающим и вдохновляющим. Наблюдать за тем, как за окном одно изображение сменяется на другое. Наблюдать за тем, как меняется мир. Эти несколько часов поездки в первый попавшийся город должны были ответить ей на несколько вопросов: как и когда? Возвращаться в Хогвартс и терпеть себя дальше или же нет? Трансгрессировать в него можно когда угодно, но стоит ли? Такой грязный и отвратительный человек как она не может учить детей. Это морально пошло. А ещё было бы забавно выбрать последнюю станцию, ведь она может стать последней навсегда. Сброситься с моста или заблудиться в волчьем лесу? Или, может, забраться на небоскреб посреди Лондона? А, может, утонуть в озере где-то неподалеку от старинного замка? Всё это невероятно забавно.