Город полон озябших людей,
За ними протекают вереницы смертей,
Их много, за каждым из людей своя...
За месивом дождей, фонарей, кутерьмы,
Холодное дыханье наступающей зимы,
И где-то в сыром тумане потерялась я...

Двое магглов на соседней скамье в парке только что (или вечность назад) обсуждали последние новости: вчера в одном из пригородов пропал свет – один из проводов, кровеносных сосудов главной электростанции, не выдержал и порвался. Сто сорок семь без малого тысяч людей оказались в темноте, выходили на улицу, сперва тревожно, а потом вполне беззаботно переговаривались, зажигали фонари на батарейках и жгли свечи, капали воском на землю и сетовали, что пропускают матч какой-то там вашей – почти как в квиддиче – команды.
В общем, на стороне магглов ничего не случилось, просто на несколько часов погас свет.
Впрочем, на нашей стороне, где-нибудь за одним из столиков у Розмерты два волшебника ведут примерно такой же спор – какая-де разница, что на  следующую игру не удалось купить билетов, всё равно «Пушки» вчистую проиграют, как сотни раз до.
Первые не знают о вторых, вторые о первых, не знают и не узнают никогда вовсе. Друг о друге и о многом другом. Что девочку, живущую в Бромли и помогающую подслеповатой соседке следить за садом, к утру собьёт пьяный водитель. Что мальчик, два года назад выпустившийся из школы, через неделю зря похвастается, что сможет справиться с норвежским спинорогом. Не зациклился мир ни на молодом, страшно самонадеянном стажёре, ни на каком другом юнце; мир не сводится к чьему-либо чувству вины и жёваной кардиограмме пульса; правда в том, что большую часть населения земного шара это не касается. 

У дома моего безумья круглые ступени
И неоправданно высокий потолок.
Я прихожу туда не сразу, постепенно,
Перебираюсь через вытертый порог.

Изначально предполагалось, что конечным пунктом будет Квинсферри, но как-то неожиданно в руках вместо пинты имбирного эля оказывается нечто значительное более мерзкое вкусом в значительно более крупных количествах, а сама Сэвейдж оказывается под окнами квартиры, принадлежащей отнюдь не брату. Изначально предполагалось, что от имбирного будет приторно и колко на языке, что Редж неуклюже обхватит за плечи и скажет какую-нибудь нелепицу, в которую ни он, ни Джейме всё равно не поверят хотя бы потому, что обоим проще считать, будто то всё закончится Апокалипсисом и каждый раз удивляться, мол, опять миновало.
Не сегодня.
Под потоками воды, льющимися с разорванных молниями небес, Сэвейдж даже не удосуживается держать спину прямо, сутулится, хоть и смотрит вверх. Мимо шаркает по воде старуха в калошах и дождевике в полосках. Полоски – жёлтые, калоши – разношенные, старуха – сморщенная, как грецкий орех.  Поравнявшись с Джейме, поджимает сухие, прошитые стежками морщин губы, собираясь что-то сказать, но, видимо, не решается. Глаза Сэвейдж сейчас ещё более блеклые, чем у самой старухи, а взгляд ещё более несчастный, чем у собаки, оставленной старухой возле ярмарочного входа сорок лет назад – того и гляди взвоет, недаром же голову запрокинула. 
Джейме провожает взглядом полосатый дождевик, пока тот не исчезает за водной стеной, и заходит в дом.

У моего безумья легкие шаги,
Оно подходит невесомо, как танцует
И, встав на цыпочки, в глаза меня целует,
И я уже не вижу более не зги.

Ему двадцать три; двадцать четыре кажутся каким-то слишком далёким событием, хоть до него всего тринадцать дней; он гордый, до чёрта отважный, с неаккуратно выбритым подбородком и клочками светлой пушистой щетины, как поросёнок. Ему двадцать три, двадцать четыре скоро поцелует несмело закрытые глаза, волосы вьются смешными кольцами; в нём лошадиная доза зелья сна без сновидений, а есть ли в этом необходимость, когда на соседних кроватях такие же некогда авроры (разве что более опытные, самую малость)? Алиса и Фрэнк. Неопределенного возраста, с пустыми выцветшими глазами; узловатые пальцы, периодически корчащиеся в судороге, растерянно теребят край простыни.
Спросите у них, может, за радость им – сны эти? Может быть, голоса и картинки, которых вы их изо дня в день лишаете – то единственное живое, что осталось в их безмолвном вакууме. Кричат ночами? А знаете, сколькие вне этих стен кричат ночами?
Дайте им продых, повремените.
А зелье отдайте нуждающимся. 

У моего безумья тонкие персты,
Полупрозрачные под кожей золотистой.
Они взмывают ввысь и жестом пианиста
Мое безумие вонзается в меня
И я иду туда, где ты...

- Открывай же уже, соплохвост тебя возлюби!
Джейме колотит дверь так, будто боксёрскую грушу изобретут лет через двести. Всё как всегда, банальнее только первые столбцы таблицы умножения: пока мы не разберёмся – кто более виновен – тот, кто уходит, или тот, кто остаётся, мы беспомощнее младенцев. Небо над нами теряет цвет, вкус и запах, но это - всего лишь цена потерь. И остаётся только – сбивать кулаки, кто обо что горазд. 
- Мне мокро, холодно и вообще!
Я сейчас сяду и умру прямо здесь, на лестничной клетке. Или грудную разворочу и вытащу это глупое сердце, откуда оно взялось только. Всю жизнь молчало, а тут – заходится.   
- Пра!
Бам.
- Уд!
Бам.
- Фут! Ну спишь ты что ли?
Бам. Бам. Бам.   
Дверь успевает едва открыться, прочертив на полу темную полоску тени, а Сэвейдж уже протискивается внутрь, словно кот, уходивший в весенний загул, и возмущённый тем, что его возвращение не вызывает достаточного ажиотажа. 
- Такой большой мальчик, а всё ещё ложишься спать вместе с финальными титрами Bedtime Hour?
И так же, как кот, она дёргает ногами, сбрасывая ботинки; шипит, словно кошка, через сжатые зубы, стараясь унять ненавистную судорогу, не в силах успокоить сама себя; ни на секунду не замирает и не замолкает. Оставляет после себя серые лужи и – как всегда – кавардак в сознании.
- Погода у нас драклова. И работа тоже драклова. Срочно уезжаю в Уругвай из дементоровой Англии. Зашла попрощаться, а ты -  бандиман вообще негостеприимный! Обнимемся?
Этот плод дозреет и нальётся соком только к завтрашнему утру, когда ты увидишь рапорт об увольнении. Злой будешь и не выспавшийся. А мне убивать будильник завтра не придётся, безработным можно спать сколько захочется.
А ему, может, и хотелось бы, но не получится.
Он же совсем ещё ребёнок, Эрик, он галстук завязывать толком не научился, меня каждый раз просил. Пунцевел, сталкиваясь с Джонс в дверях курилки.
Ребёнок.
Чт..?
Бутылка, зажатая в руке, едва не летит на пол, добавляя яркости бесцветным разводам дождя под ногами. Джейме хватает больше воздуха, чем может вместить в себя, и складывается чуть не пополам в приступе кашля.  Но хрипы, перебиваемые тихой бранью, раздаются недолго. Она снова обретает способность дышать ровно, без затруднения, но не мыслить, кажется.
- Ты, гиппогрифблин, кто? – И добавляет для верности, напоминая в первую очередь себе, но и всем окружающим. - Я трезвая.
Надо обернуться назад и посмотреть, Праудфут ли стоит за спиной. Может быть, она перепутала дома?

Отредактировано Jaime Savage (2013-06-18 05:35:27)

Если начала нет, то не лучше ли начинать отсчёт с конца?
Конец простой, безмолвный и мучительно белый: Джейме стоит у больничной кровати и бездумно порывается оторвать кусок от высокой спинки; всё наперекосяк, и боль поднимается вверх к белому потолку, оседая там меловым налётом и с каждым неровным вздохом осыпаясь на такой же восковой подоконник. В паре метров, звонко и яростно кричит мать мальчика всей своей растравленной скорбью; крик приходит издалека, проходя сквозь пол, впитывая в себя злость всех раздавленных здесь матерей, и сквозь гортань льётся на аврора и на девчонку-колдомедика, прижатую к невыразительной двери потоком ругани с шотландским акцентом. Надо бы сказать что-нибудь, вымолвить слово, но какие уж тут слова, если даже руки тысячный раз поднимаются и снова опадают, бичуют плетьми грязную мантию. Девчонка не виновата – молоденькая, с оленьими глазами, едва-едва выпускница, ей всего-то нужно заполнить карту, узнать имя и прочие данные, которые из присутствующих знают обе, но одна кричит, а вторая силится разломать кровать, и – что вместе, что по отдельности, – от них двоих никакого толка.
Сомнительно полукровный – его отец был магглом – он слишком любит музыкальные пластинки, и он настолько наивен в своём бесстрашии, патологической вере в добро и настолько кудряв, что Джейме не могла не пообещать ему дарить по одной за каждое завершённое задание. А он, хохоча, обещал заставить Сэвейдж полюбить эти пластинки. Теперь для него это просто блестящий пластик, не более интересный, чем мандариновая кожура – единственное яркое пятно в этом блёклом царстве.
В голове Сэвейдж такой же туман, как на обложке этой треклятой пластинки, и будущее мальчишки покрыто такой же беспросветной серой завесой, как здание Bolton Abbey на этой самой дракловой обложке. Вот и разделили. Любовь к, дементор её, маггловской музыке. Ему досталось the cure. Ей…
Faith. Последнее, что нам остаётся – никакая, к драклам, не любовь, не надежда, а глупая, мшистая вера. Вера, похожая на огрызок кости, брошенной издалека нерадивым хозяином псу, сидящему на цепи; цель слишком короткая, её металлические звенья придавливают к земле, а жёсткий ошейник при каждой попытке схватить трофей сдавливает горло. И вроде же, не собаки мы вовсе, но судьба всякий раз кидает нам гниющие кости и, скалясь сотней мелких зубов, наблюдает, как лапы бессильно топчутся вокруг, мокрый кожистый нос втягивает острый запах, а зубы стараются ухватить жёлтый хрящ.
Джейме Сэвейдж – не пёс, у неё нет кости; впрочем, веры у неё тоже нет, есть непривычно пустые карманы, матовый диск маггловской пластинки и пыльные разводы на щеках – то ли от дождя, то ли от слёз, которых не самом деле ни одной и не было.
Джейме Сэвейдж – не пёс, но ей до зубовного скрежета хочется, чтобы тёплая человеческая рука похлопала по плечу, а мерный и тугой хозяйский голос убедил, что завтра – базарный день, и кости будут мясные и свежие. 
Но сегодня ведь всё идёт не по плану.

Джейме два с половиной она сидит на полу, обвивая руками тонкую ножку дивана, и ревёт белугой. Она ещё ничего толком не знает о магии (кроме того, что волшебной палочкой очень удобно, к примеру, заталкивать под диван цветные кубики) и, тем более, о боггартах. Знала бы, ни секунды не сомневалась – её отец только что привёл в дом именно боггарта. Впоследствии боггарт, естественно, оказался её братом, что не мешает Джейме до сих пор с завидным постоянством заявлять «Редж, ты, конечно, мой брат, но тот ещё боггарт».
Джейме тринадцать и сейчас, когда гора тухлых рыбьих голов на полу перед ней, не мигая, взирает сотней мутных глаз, она уже не так сильно любит уроки Защиты от Тёмных Искусств и готова, если не хлопнуться в обморок прямо здесь, то хотя бы отправиться в Больничное Крыло, подышать нашатырём. Теперь она знает о боггартах значительно больше, чем десять лет назад, но встречи с ними проходят так же болезненно. Впоследствии она, естественно, научилась использовать заклинание Патронуса, что не мешает ей под любыми предлогами отказываться встречаться с боггартом даже в научно-методических целях.
Джейме скоро тридцать, её трижды переехал воображаемый «Ночный рыцарь» на полном ходу, до последней нитки вымочил вполне воплощённый идиотский дождь, и, кажется, у неё снова изменил форму боггарт. Раньше Сэвейдж видела труп брата, и это, безусловно, было донельзя жутко, но теперь всё инфернальнее некуда. Теперь боггарт выглядит как Нечто.  Нечто – маленькое, но явно опасное, всклокоченное и вихрастое, будто только что расправилось сразу с тремя такими вот Джейме. Сэвейдж – абсолютно разбитая, вывернутая наизнанку и совершенно не готовая вспоминать самые светлые моменты своей жизни. К тому же руки у неё заняты ценным скарбом.
Она только вздрёгивает брови повыше (это, чтобы лучше видеть тебя, детка) и прижимается к вовремя оказавшемуся «под рукой» Праудфуту (это, чтобы у тебя был выбор, кого съесть, детка).
–Ты ведь тоже это видишь, да? – Шёпотом вопрошает она, повернув голову, прежде чем отвечать на вопросы, льющиеся из Праудфута ничуть не уступающим ливню за окнами потоком. Нечто молчит и не движется, только глазами хлопает, что делает сходство с боггартом практически стопроцентным, но Эрик спокоен, как индийский слон (кстати, может, ну его, Уругвай,  махнуть в Индию?), потому Джейме приходится принять тот факт, что оно – живое и перестать опасаться за жизнь и бутылку. – Да шут его знает, где он, я дальше Корка нигде не бывала. Я вышлю тебе колдографию с точным координатами, прямо по приезду.
Сэвейдж продолжает череду бессмысленных поступков и зачем-то пытается выжать свободной рукой майку.
- А, дочь, ну, ясен пончик. Вылитая. То-то я не решу никак, кто из вас монстрее.
Палочка должна быть во внутреннем кармане кофты, и Сэвейдж с ловкостью громамонта разворачивается на пятках, чтобы поднять брошенную на пол мокрую и бесполезную – теперь уже – тряпку, когда (внезапно и совершенно неожиданно) на аврора снисходит озарение.
– Слушай, Праудфут, а альтернативные методы сушки одежды в твоём доме  сегодня практикуются?
Именно в этот момент Нечто впервые подаёт активные признаки жизни – требует веселья и топает ногами. Джейме сейчас, пожалуй, тоже была бы не против веселья, и даже готова была бы топать ногами для этого, но – будем предельно откровенны – удерживать равновесие даже оставаясь неподвижной сейчас весьма затруднительно. Пол слишком мокрый. Потому что погода драклова, но это вы уже слышали. 
В самых дальних закоулках сознания Джейме Сэвейдж истово и ненасытно верует в святые людские ценности – любовь, ромашки и всякие социальные институты. Любой, кто знаком с аврором Сэвейдж, ни на секунду не усомнился бы в том, как трепетно она оберегает идеалы семьи – взять хотя бы собственного брата; вытерпеть Арго Пайритса без пламенной веры в семейные ценности может представиться возможным редким оптимистам.
Но дети… Даже если Праудфут скажет, что министерского жалования ему не хватает, чтобы содержать весь сонм праудфутовых баб, и приходится подрабатывать сиделкой на досуге, Джейме больше никогда, никогда-никогда не будет считать Фредерика Праудфута, человека и парохода аврора, психически здоровым.   
Отдай бутылку, говорит он. Садись и жди, говорит он. Я ухожу, говорит он. И Сэвейдж, конечно, не сопротивляется, слушается и выполняет – отлично выдрессированная подчинённая. Но Нечто садится рядом с ней на диван, смотрит пристально и разве что за руку не щиплет. Джейме щурится, отодвигается подальше, продолжая портить не только пол, но и мебель разводами и уже из противоположного угла, отгородившись для верности подушкой, тычет в ребёнка пальцем, намереваясь сообщить, что она очень аврор, то есть очень страшный аврор, и лучше бы Нечту исчезнуть с дивана и материализоваться где-нибудь в другом конце квартиры.
Но Нечто прищуривается гораздо страшнее Сэвейдж. И придвигается.
Даже слова сегодня у Джейме не по плану.
- Праудфут, дракл нечёсаный, вернись. Щас же. Засунь своё «поприличнее» Сам-Знаешь-Кому сам-знаешь-куда и вернись. Я боюсь. Это твоё «онесносноедитя» на меня подозрительно смотрит.

Отредактировано Jaime Savage (2013-06-20 19:27:52)

– Ты похожа на водяного.
Девочка оказывается совсем близко, подтягивает под себя ноги, упирается подбородком в смуглые коленки, не отрывает по-птичьи острого взгляда.
– Скорее на утопленника. – Джейме даже не хмыкает – пожимает плечами флегматично, вжимаясь в подлокотник дивана и рассматривая праудфутову родственницу.  Беспокойная, деятельная и явно смешливая, с манерой морщить нос и не к месту показывать язык. И непередаваемо вихрастая.
Упрямые кольца совсем не светлые, но это не спасает. 

Первую пластинку Сэвейдж вручила ему всего полгода назад. Сказала ещё какую-то глупость о том, что человек должен чем-нибудь увлекаться, и коллекционирование виниловых дисков выглядит менее безобидным, чем коллекционирование шрамов или грязных носков. Не самое, в общем, дурное хобби. В съёмной комнатушке, три на три, в огромном ящике – если встряхнуть – трещал пластиночный город, не мегаполис, так себе городок, со своими шумными площадями, журчащими фонтанами, архитектурными лейтмотивами. Джейме может назвать по именам не более пары его разношёрстных жителей, а если попросить перечислить его друзей, не найдёт и одного имени.
Слова смешиваются в голове, мечутся, юркими ящерицами выскальзывают из рук. Те, что оседают на языке, до обидного глупы, кажется кощунственным произносить их вслух. Ведь не о пластинках же рассказывать, верно? А если подумать, то больше и вспомнить нечего.

Нет, не на водяного она похожа, и не на утопленника. Джейме Сэвейдж – лодка с пробитым дном. Мысли и слова её сотканы в тонкое, давно промокшее одеяло; они набиты в дно лодки, чтобы остановить течь и сдержать океан, но та всё равно черпает носом воду, попеременно тонет и выныривает, без возможности полноценно держаться на поверхности или рухнуть уже в пучину, навстречу морским падальщикам. Каждый раз до любой из сторон не хватает пары сантиметров, наверное, именно столько не хватило Вавилонской башне до того, что бы достичь неба – как и сейчас, тогда Бог всеми силами пытался огородиться от назойливых своих созданий.  О скользкие доски бьёт хвостом случайная рыбина. Та самая, голова которой десять лет назад окажется в остове горы мутноглазых голов, пугающих девочку с жёлто-красным галстуком.
В этот раз Сэвейдж выныривает для того, чтобы обнаружить перед своим лицом полные леденцов ладошки. Цветные фантики выглядят абсолютно по-маггловски, но всё равно до смешного похожи на тот, что сунула ей в ладонь несколькими часами ранее потусторонне улыбающаяся Алиса Лонгботтом, поймав выходящую из палаты Джейме за локоть.
Конфету Сэвейдж берёт. Протягивает руку и осторожно цепляет самую верхнюю. Ладошки-лодочки нетерпеливо дёргаются, подбрасывая горсть леденцов, конфеты ударяются друг от друга, обёртки жизнеутверждающе шелестят. Звук бьет по ушам так, что хочется их зажать, закрыть ладонями, и слышать, не тишину, но стук выклеванного сердца. Какое там сердце, это же рыбий хвост. Оказывается, фантики – это тоже память. И это тоже очень хорошее хобби. Сын Алисы, верно, сохранит все доставшиеся ему по наследству обёртки от «Друбблс», а Джейме, конечно же, сохранит нелепый диск в обложке с туманом.
– Нет, маленький монстр, не слушай своего большого монстрячьего дядю. – Рукава слишком длинные, но Сэвейдж против привычки не делает попыток подвернуть их; шерсть неуклонно покалывает успевшую стать «гусиной» кожу; вихрастый ребёнок сопит слишком близко; пахнет яблоками чем-то совсем домашним, чего у неё, кажется, не было даже в далёком детстве. И она сидит в углу дивана, придавленная этой домашностью, пальцы выстукивают нервный ритм по губам, одна из которых прижата прессом зубов. –  Не работаю я с ним вместе. Это было в прошлой жизни. А теперь у меня новая. Как у кошки, знаешь? Наверное, девятая.
Если так, можно податься в Египет. Знать бы только, где точно отпустит.
Всё началось не с того конца. Зря она стала отсчитывать не с рассветов. Ей кажется, так получилось случайно. Да только бывают ли в этом мире случайности? Однажды запущенное колесо событий всё равно постоянно будет приводить к порогу Мунго с бесприютной верой за пазухой; колесо событий заставит нас назвать сына казавшимся таким глупым раньше именем; забросит ком земли в пластилиновое нутро могилы, такое чёрное, как пластинка. Не стоило начинать счёт с закатов. Теперь сбились все графики, дни перемешались, расплавились и стеклись соломенной лужей в стакан в правой руке.
– Злодеев нам убивать не дают. Говорят, добрые дяденьки так не поступают.
Мы всё больше друг друга отправляем то в самое пекло, то на заклание.

– Тролль тебя дери, Элджи, перестань скакать горным козлом. Ты преступников идёшь ловить, а не на рождественский утренник.
– Как не на утренник? Я так надеялся, стих даже приготовил. Сам придумал. А, правда, что мне будут к лицу усы?

Сэвейдж смотрит на зелёный росчерк на праудфутовом лице и кривит рот в кособокой усмешке.
Ловелас Праудфут, нянчащийся с ребёнком – зрелище настолько трогательное, что его трансляция даже в нерейтинговое время могла бы окупить месячные инвестиции кабельного канала; добрая половина женского населения Магической Британии (за немагическую Джейме ручаться не может) готова была бы продать душу, чтобы увидеть подобное. А Сэвейдж готова эту самую душу заложить, лишь бы он замолчал сейчас. 
Джейме вливает в себя содержимое стакана залпом, не чувствуя ни вкуса, ни крепости, ни особой разницы с прошлым отвратным донельзя пойлом – где только раздобыла.  Хочется ударить, но страшно болят руки, от фаланг до запястий, вот же нелепость.
– Мерлиновы яйца, Праудфут! Да оставь ты уже в покое своего Хиггинса! – За все годы в Аврорате, Сэвейдж ни разу не выступала в защиту «инакоодарённых стажёров», а теперь вот дошла до крика; да это едва не ультразвук. – Сам ты, что ли никогда стажёром не был? Сразу в начальника материализовался, да?
Солод катышком гуляет по языку, держать стакан неожиданно тяжело и неудобно, по-прежнему ноют суставы пальцев. Джейме переводит взгляд на замершую в нескольких шагах Эмилию – с десяток фломастеров зажаты в одной руке, один (чёрный, естественно, сегодня же не может случится иначе) – между зубами. Сэвейдж не сводит глаз с темного колпачка и всё ищет слова, но, естественно, не находит. Перемешались, расплавились, высохли.  Шёпотом.
– И лица нет, Эрик, и аврорской нашивки больше нет. А самого важного-то во мне никогда и не было.
Я устала, Праудфут, как же я устала, хватит сарказма и агрессии, я где-то на периферии мира, выбросила себя сама, и теперь не знаю, чего хочу. Ты прости. Драклову кучу раз я просила у тебя прощения, и никогда не перестану, наверное.
– Эй, маленький монстр, подари мне один фломастер? Я ведь тоже неплохо умею рисовать усы.

– Элджи. – Автоматически поправляет Сэвейдж зачем-то третий раз за сегодня. Наверное, ритуалы на то и нужны, чтобы их соблюдали несмотря ни на что. И передавали по наследству, точно как дракловы фантики. Вот она и соблюдает, подняла с земли, отряхнула и несёт, веруя, что поворачивает историю вспять (на самом деле – снова идёт по кругу). Поправляет сначала полного врача, пружинящего при ходьбе – точно клоун из детской коробки с большой головой и диким смехом, потом министерского работника, то и дело протирающего лысину платком, теперь вот Праудфута, протягивающего очередной стакан с тем же обещающим полное исцеление взглядом, с которым «лимоновые халаты» протягивают стаканчики зелья сна без сновидений. – Он бесится, когда его так называют. Дурной из меня наставник, да, если всё, чему стажёры у меня учатся – это беситься?

Заставить себя заткнуться чертовски непросто, но мы слишком много говорим. Говорим, словно боимся, что иначе проржавеют голосовые связки, застопорятся, и в решающий момент не получится сказать таких нужных слов. И ведь никто не объяснил, какие они, эти «нужные» - те ли, что согреют, или те, которые вылечат. А мы говорим. Говорим, если страшно, горько, если отчаяние сдавливает горло, или хватает за сердце боль. Говорим лишь слышать, пусть даже только свой голос. Говорим, чтобы запустить метроном,  отмечающий равномерными ударами проходящий эксперимент, словно сердечный ритм, показывающий, что мы ещё живы.
Даже если хочется обратного.
Потому что есть те, для которых вчера-сегодня-черезгод сливается в единую, на себе зацикленную ленту, падающую на глаза и заставляющую понимать, что ничего кроме неё уже не увидеть.

А Сэвейдж совсем ничего не видит из-за стены дождя, а из-за стакана в руке не стремится ничего понимать. К вечеру они оказались уложенными вровень, с той лишь разницей, что на неё не оседает потолочная штукатурка. И над ней не нависает ни отец, ни мать. Зато нависает Праудфут. И говорит, видимо, чтобы заставить эту чёрную, как фломастер, дыру не разрастаться внутри. Только она не ограничена во времени, и всегда почувствует, когда кто-то замолк хоть на миг, и обязательно обхватит ледяными своими ладонями, и не даст согреться, метроном покрывается коркой льда и постепенно замирает на одном месте.
Почему-то Джейме всё чаще и чаще возвращается мыслями к отцу, но последнее время совсем без скорби и никак не с жалостью: он получил то, к чему всю свою жизнь упрямо шёл; то же получит и сама Сэвейдж в конечном итоге, что с неё взять, хранители штопаных идеалов, ходят по кругу придуманной кем-то чужим семейной истории с на редкость тривиальным финалом, и всё никак не изменят его.
Они вообще ничего не изменят. И Фредерик Праудфут не изменит, сейчас, после этого внезапного приступа, он словно воробей, которого окатило водой из-под колёс пролетающего мимо автомобиля; неожиданно для себя потерянный на этой земле, куда сплёвывают все, кому не лень, а потом сами же по ней ходят. И после дождя она пахнет терпко-терпко, совсем как свитер, и липнет к телу, как мокрая одежда. В этой стране не ценят землю, и кровь не ценят, эта страна тонет в собственной горечи, захлёбывается своими же слезами, которые выжимает из себя всяких раз, когда устаёт точить о саму себя клыки. И все они обречены брести по икры в болотах, держа над головой мешок с тем, чем дорожат – не промок бы – да бесполезно, сверху неустанно льют дожди. Почти как заболевание, хронический бронхит, который нельзя вылечить.
Их не исцелят, они ничего не изменят.   
Сэвейдж не изменит ни опрометчивых поступков вихрастого и щетинистого, как поросёнок, стажёра, не изменит своей недостаточно быстрой реакции, не отменит едва минувшей истерики; даже цвет жалкого маркера не изменит, хотя, казалось бы, чего уж проще.
– А не пойти бы ему нахрен, Робардсу? На колпачке от фломастера я вертела и его, и рапорт, и весь ваш драклов Аврорат.
Сэвейдж грохает стаканом об стол и снова рычит. Если Джейме Сэвейдж не рычит раз в две минуты – это какая-то неправильная Сэвейдж и стоит проверить её на наличие в организме Оборотного зелья, или повышенной температуры. Она всегда говорит с жаром – пылко, убедительно. И, главное, по факту. А факты штука такая, что без бутылки чего-нибудь эдакого в них не разберёшься. Вот, видимо, Праудфут и следит исправно за тем, чтобы стаканы не высыхали и как-то слишком настойчиво – не отказаться – и часто требует пить.
Расслабленный мозг, в свою очередь, всегда требует ликвидации избытка жидкости. И тут вариантов два – либо блевать, либо плакать. Оба варианта Сэвейдж не подходят категорически. Первый плох зловонием, второй подразумевает сочувствие. Первый портит свитер, чего бы Джейме совсем не хотелось; свитер знатный – колючий,  трогательный и праудфутов. Второй наносит ущерб отношениям и лицу; и тем, и другим Сэвейдж пытается дорожить; и с тем, и с другим выходит не очень. Потому сгребает расползающийся яблочным киселём мозг в ладошки-лодочки – не только ведь для конфет в шелестящей бумаге их придумали – и выбирает третий вариант, который всегда заведомо хуже двух первых, но зато не приводит в негодность что-нибудь важное.
Сэвейдж тяжело вздыхает, перестаёт мнить себя частью интерьера – шотландским пледом, третий десяток лет не расстающимся со спинкой дивана,  включает полные благодарности puppy eyes и вместо того, чтобы захлебнуться жидкостью реальной захлёбывается воображаемым сиропом.
– Слушай, Праудфут, а ведь ты всё-таки меня ненавидишь, признайся уже. Печени меня лишить решил, да? Или спаиваешь до бессознательности? Ну, Эрик, ну, тролль тебя за ногу, есть же более гуманные способы попрощаться. «Извини, Джейме, но тебе пора», например. А вообще мог бы выказать себя джентльменом и предложить хотя бы лежалый пирожок. Я, может, Мерлин знает какая голодная.
Она, конечно, редчайшая собственница: в детстве, например, мечтала удержать своё лето, сейчас хватается за надёжные руки и не отпускает. Всё происходит под знаком протеста и по всем законам должно оставлять чувство собственного превосходства, но почему-то именно Праудфут получается внезапно нарисовавшимся бесплатным богом, благосклонным и всемогущим. Нет, конечно, какой из него бог (знать бы ещё, где границы сходства-различия) – на веках тонкая кожа с проступающими сеточками капилляров, короткие ровные ногти на ловких фалангах пальцев. Не бог вовсе, а какой-то воплощённый танец с действительностью; действительность дотрагивается до твоих ладоней , словно напоминая, что здесь лучше; и, кажется, не жить, если не вцепиться действительности в запястья; и сразу же думается, что вот бы действительность свернула всё в полубезумный хастл, но тут же вспоминается, что ты никогда не умела танцевать по всем правилам.
Но зато тебе не дадут простудиться в этом треклятом холоде, и, может быть, ты ещё не совсем увязла в своих победах и проигрышах. И уж когда-нибудь можно и научиться. Хастл, он ведь на деле  совсем простой. Уж тем более, когда руки у твоей действительности такие горячие и тяжёлые. 
– Что же мы зазря переводим твоё «приличное»? Давай, заводи это ваше с Джонс любимое, правда или вызов. Я, кажется, без него уже пить-то и не умею.

Отредактировано Jaime Savage (2013-07-02 07:39:20)

Джейме Сэвейдж никогда не могла похвастать сдержанностью и немногословностью. Сейчас же в ней и вовсе срывает вентили горячего и холодного кранов разом, вызывайте сантехника. Кажется, единственная фраза Праудфута, которую она оставляет без внимания, касается завтрашних военных действий в Аврорате. Не потому, что военных действий не будет, а потому, что Сэвейдж в них не станет принимать участия. Демагогии Джейме не любит. Долгих речей, сотнями оборотов мотающихся вокруг одного и того же. Попыток  приукрасить не самую благонравную действительность. Не любит заведомо невыполненных обещаний и ложных клятв. Ко всему прочему, Сэвейдж на дух не выносит бессмысленности и – отцовское наследство, фамильная черта, хоть Роберт и отрицал это всю жизнь – тяготеет к анархии как к способу сохранения независимости. 
К чему все эти,  на первый взгляд, совершенно несвязуемые постулаты? Все очень просто: хочешь жить – поступай так, как того требуют обстоятельства. А обстоятельства требовали от Джейме быть завтра далеко не в Министерстве Магии, но доказывать это Праудфуту (который и на трезвую-то  упирается рогами в стену и не приемлет возражений) всё равно бессмысленно.
– Вау, Праудфут. Это так трогательно, можно, я разрыдаюсь? А, нет, сначала надо подружкам Патронуса послать «Привет, я – Джейме Сэвейдж, \трёхзначный порядковый номер\ за последний месяц неземная любовь  того-самого-Фредерика-Праудфута, который звезда всея Аврората, уиии!». 
Джейме хлопает в ладоши, словно Санта-Клаус только что, сняв её с коленок, пообещал не только желанный подарок, но и оленя Рудольфа в довесок – за образцовое поведение. Кричит в размазывающуюся и качающуюся спину Праудфута – поразительно, но ноги его слушаются вполне сносно, всего-то один стул свалил по пути, и забывает сказать, что насчёт голода она пошутила. Ну, или не совсем пошутила, но просто привела пример. 
Интересно, поверит ли она назавтра в то, что сегодня была настолько чокнутой? Да дракла с два. Даже если Праудфут будет класться армейским ремнём своего героического дедушки, не поверит. Ещё и выутюжит, дабы не сочинял.
А если Джейме не верит, значит, можете считать, вам это тоже мерещится.
– Береги посуду, тсс, не казённая. – Велит она вернувшемуся аврору, практически безуспешно копируя повадки и артикуляцию начальника конторы, пребывающего в гневном настрое. – Как ты мог, как ты мог, лишил меня самого вкусного – корочек и крови. А говорил, любишь. Опять врёшь. А я ведь уже о цвете платьев для подружек невесты задуматься успела.
Горячительное в желудке недвусмысленно намекает, что от сэндвичей, да и вообще еды сейчас стоило бы воздержаться, поскольку всякий жевательно-глотательный процесс ежесекундно грозит обратиться плачевным исходом. Но когда  такой (!) человек так (!) старается, Джейме Сэвейдж готова рисковать не только чужим ковром и собственным желудком, но и жизнью, вообще любой – собственной, чужой, как закажете. 
– Ммм, я тебе сейчас говорю как человек, который в готовке цикуту с петрушкой способен перепутать: это самый вкусный сэндвич без крови и корочек, который мне когда-либо встречался. Тебе стоит открыть свою фиш’н’чипс забегаловку, когда тебя спишут в утиль из Аврората. 
Сладкое Джейме любит так же сильно, как и детей, отчего уровень испытываемых к Праудфуту чувств молниеносно возрастает до максимального деления измерительной шкалы. Ещё немного и ртутные термометры начнут лопаться от собственной несостоятельности.
– Естественно, вызов. Ты же со своими светлостью и чистотой сейчас начнёшь сыпать компрометирующими вопросами. И мне придётся признаваться, что твой Хиггинс настолько горячий мужчина, что я даже просила Робардса отдать его мне. Всё равно ты его терпеть не можешь. Как меня. Проклятье, Эрик, что я несу? И почему ты меня до сих пор не остановил?
Сэвейдж осекается, морщится так, как это делает человек, увидевший утром вместо себя в зеркале клыкастого монстра, и зарывает лицо в ладони. 
– У меня стажёр в тяжелом, Праудфут. Под зельем, твою к драклам, сна без снов. А они даже разобраться толком не могут, что это за заклятье было. Они меня пытают, служители панацеи, разорви меня горгулья. Терпеть не могу всё это Сент-Мунго вместе взятое, хоть бы кого, хоть раз спасли. 
Джейме забывает, сколько раз целители вытаскивали с того света и её саму, и остальных представителей аврорской братии. Сейчас она помнит только потери, и разве не в Мунго она теряла их всех, каждого по очереди: ирреально-ломкую мать, твердокаменного отца, вдохновенного ментора – колдомедики не оставляют на ней живого места, люди уходят, как песок сквозь пальцы, а она винит себя, срывает голос, хрипит и корчится – точь-в-точь салемская ведьма на своём кострище. Потом, конечно, встаёт с колен, стряхивает пыль и идёт дальше, забывая ежеминутно ждать новой казни. Не медики, коновалы, они не могут дать ничего, кроме непроходящего кашля, новых морщин и никому ненужного навыка выживания.
Вот и сейчас голос снова отказывает, гаснет, хрипнет.
– В общем, загадывай своё действие быстрее. И лучше если это будет «Иди домой, Сэвейдж, ты дурная, как сотня докси, и пьяная».
Она сидит с таким видом, с каким сидела у постели мёртвого отца, глядя на прошитые сединой пряди пробивным яростным взглядом. У квартиры Праудфута нет ничего общего с палатой в Мунго, а у нынешней Сэвейдж мало схожести со школьницей из прошлого, но она повторяет про себя, раз за разом прокручивает в голове те же самые слова, меняя только обращение.
Как ты посмел, одумайся, остановись, а я как же, ты про меня совсем забыл, дементор тебя побери!
Джейме только сейчас вспоминает: ещё одно они могут дать, такой же насмешкой, как и всё остальное – фланелевую больничную робу – из-под одёрнутого края одеяла всегда виднеются пижамные штаны, сорочка и ровно семь пуговиц от края до ворота. 
Она должна отдать этого глупого мальчишку, вернуть должна, эта слепая зарёванная истеричка осень с вконец расшатанными нервами и дрожащими пальцами, она отобрала солнце и тепло, но она должна оставить хотя бы его. В обмен на маггловские  пластинки с сиплым голосом, подпевающим саксофону и вытягивающим гласные буквы; на кофейную гущу, высохшую уже на дне чашки с глупым рисунком; на кипы отчётов, исписанные мальчишеским неровным почерком, на столе напротив; на фланелевые полоски больничной пижамы и мелкие тусклые пуговицы, все семь.

Отредактировано Jaime Savage (2013-07-04 21:26:43)

«Я не знаю, кто придумал эту традицию.
Мне кажется, она глупая.
Я ведь смогу рассказать тебе всё лично когда-нибудь. Но с мамой спорить бесполезно. Она вот говорит, тебе это ещё как удавалось. Я тобой восхищаюсь, правда: у мамы сложный характер и большой запас аргументов. Ну, дружище, ты сам знаешь. 
Она вчера снова грозилась выбросить все пластинки. Одну даже швыряла в стену, ту, которая про лекарства, но отец всё восстановил. Сказал, что с нашей мамой «боггарта с два разучишься пользоваться Reparo».
И добавил, что со мной, в общем-то, тоже.
Это не потому, что я в маму, просто я неуклюжий – роняю всё, разбиваю, ни утра без опрокинутой чашки. А меня не ругают, даже не потому что привыкли – не пробовали ни разу. Мама говорит – бесполезно, «имя это драклово». Хотя у неё всё драклово, или ещё как-нибудь. 
Слушай, ну, я не знаю. Тебе это Мунго ещё не надоело? Здесь же совсем кисло, как в слизеринских подземельях. Правильно мама говорит, что ты ленивый бандиман. Там сейчас такая осень, дружище. Словно дыра в небе и всё некому заштопать. Мне иногда кажется, что мы не в Лондоне живём, а где-то вечно посреди моря стоим на пароме.
В общем, всё как ты любишь, да? Мама так говорит.
Нет, всё-таки затея глупая.
Но с мамой же не поспорить. Хотя ты мог бы. 
Давай, проснись уже, а? Мне нужно знать, как это у тебя получается.
Терпеть не могу писать письма.
Просыпайся?»
Элджернон, 11 лет

– Пальчики, прааавда? Уж не те ли, которые останутся непристроенными после нарезания хлеба? Я забыла, ты замуж зовёшь или бабушкину сковороду продать пытаешься?
А он такой легковесный с виду, так непосредственно сочиняет, такой образцовый и  закадычный, что невольно думаешь – зачем постоянно усложнять себе жизнь, если всё хорошее – вот оно, рядом, как на ладони?
А потом вспоминаешь, вы же все – маркированные бутылки на столе у сильных мира, тридцать лет выдержки под слепым британским солнцем, чуть горчит и отдаёт дубовыми бочками; у вас вот-вот истечёт срок годности, и вы разливаетесь по толстостенным стаканам, в вечном поиске оптовых покупателей, не разбрасываясь на мелочные продажи. Прыгаете один за другим в тисовый ящик, к другим бутылкам, привычно щуритесь от звона мутных стеклянных боков и не ждёте, что важные люди появятся на дегустации.
–  Праудфут, ты предсказуем. Хиггинс, горцы,  балованные дети, накормленные сэндвичами. – Сэвейдж берёт скучающий тон, но её интонации совершенно не соответствуют внешнему виду –  иногда кажется, что в Аврорат специально отбирают людей, готовых в любое время суток включиться в игру «Чья трава забористее». Разве что Долиш в рамки не вписывается. Надо будет поинтересоваться, кто ему блат обеспечил. – В некоторых южноафриканских племенах, Прудфут, мужчины кроме бус вообще ничего не носят. Представляешь? А негритята такие умильные. Нет, ты как хочешь, я – за Африку. Ну, и за ремень, конечно. Если ты вместо бус будешь носить ремень, самым уважаемым членом племени станешь, зуб даю.
Праудфут улыбается той самой улыбкой, от которой бабы начали сходить с ума курсе на пятом; для Сэвейдж эта улыбка – лишний раз поиздеваться над его замашками Казановы. Прикосновение. Короткое, едва ощутимое – это только улыбка у Эрика Праудфута донжуанская, а руки выдают его настоящего. У Эрика Праудфута смешные усы, наигранно дикие глаза, предложения – напрямик,  взгляды – долгие, фантазийные и никакого умения останавливаться.
И в это так верится – умозрительно, вопросительно, неотложно.
В каждую эту странную мелочь.
–   А что с вас прикажете взять, если вы с Джонс – два непуганых извращенца.
Сэвейдж по-детски вздёргивает подбородок, ёрзая на диване. С чего она вообще сейчас вспомнила это нелепое развлечение, не любит ведь вовсе. Странные потоки нетрезвых мыслей больше похожи на антициклон. Та часть сознания, что еще осталась здравой и нетронутой этанолом, иронически переспрашивает: «Вызов? Сейчас? Да ты никак совсем спятила?», но Джейме некогда и нечего ей ответить. Она позволяет себе укоризненный вздох, принимая бутылку и даже раскручивает её, едва не сбив недоеденный сэндвич, но останавливается.
–   Да ну его к гриндиллоу, это твоё «переиграем». Я тебе и так всю правду расскажу, дарлинг. Позолоти ручку и расскажу. А для номера на раздевание у тебя сейчас не самая подходящая кондиция.
Задумались бы вы на мгновение – есть ли такой человек, которому доверяешь даже не как себе, а в несколько раз больше? Доверяешь настолько, что абсолютно спокойно повис бы над пропастью на его руке, чётко зная – что бы ни случилось, не отпустит, и не важно, жгуче любит или пламенно ненавидит. Человек, которому вы доверите свою жизнь, ключ от личной ячейки Гринготтса, заботу о больной матери, доверите своего ребёнка. Человек, которого всё равно, как называть. Не обязательно боготворить его, в грош не ставить, любить, ненавидеть, презирать, обожать. Не надо говорить и просить, слышать и обещать. Если ты просто знаешь –  в пропасть он тебя не отпустит. А когда случится что – прибежит любой глухой ночью, ударит по щеке и скажет «Очнись, дура!». А ослушаться не сможешь, воспрещено. 
Сэвейдж иронически гнёт бровь и, отмечая, что голос на удивление чёткий, в отличие от мыслей (вот уж что её никогда не подводит даже в хмелю), развязно похлопывает Праудфута по колену. Это заведомо проигрышный тотализатор, кто больше выпьет - победивших в такой игре на проверку никогда не бывает.
– А платья пусть будут ядовито-зелёными. В тон твоим пижонским усам.
Не обнаружив подаренного фломастера в обозримой близости, Сэвейдж не слишком расстраивается и «дорисовывает» начатый Эмилией ус пальцем. Ей всего-то и надо обозначить, воссоздать, а действительность-пересмешница стирает разделительные линии: были вот только что, и вдруг все кончились. Ни времени, ни ответственности, ни самосознания.

«Тридцать голодных василисков мне в дом, если я знаю, зачем я когда-то это затеяла.
Но по-другому уже не получается.
Я, драклы тебя дери, ведь заставлю тебя перечитать всё, до последнего пергамента. Зато потом ты обогатишься, сдавая макулатуру. Или ты думаешь, мне отчётной писанины для удовлетворения потребностей в писательстве не хватает?
А вечные пререкания Эла чего мне стоят?
Его и воспитывать бесполезно. Так же, Элджи, так же.
Я ведь тысячу раз прокляла себя за свои необдуманные обещания. Лучше бы завела собаку, и её назвала этим дракловым именем.
Хаффлпафф, Элджи, понимаешь? В тот день, когда он изъявит желание стать аврором, я задушу тебя твоей же подушкой!
Самое время начать хохотать, всем телом, как ты умеешь.
Это же какое-то зеркальное отражение, Элджи. Даже эти постоянные, не реже раза в день, неловкие повороты и неосторожные взмахи руками. Тебе ведь тоже было вечно тесно в твоём длинном – на две головы меня выше – теле.
Я по-прежнему, с каким-то непонятным упорством не могу избавиться от старых вещей и дурных привычек. Хотя с необъяснимым удовольствием бью твои виниловые игрушки, которые сама же всё так же зачем-то скупаю, по одной за каждое новое задание. А потом, как безрукая угловатая практикантка у Спраут, сама же чиню. Если это не успевает сделать кто-нибудь из ребят. Забери уже их, слушай? Или я оставлю их все, без остатка, этой осени. Такой же, к дементорам, мокрой, как ты вечно требовал с мая по август. А она даже не оценит, ты же знаешь, она ничего не ценит. Это я старею, Элджи, а она не меняется. Она всё ещё слезливая и нелюдимая, и никто так же не любит, кроме вас двоих. И все прочь гонят – щетинятся кольями зонтов, хлопают ставнями. Да помню я, помню, что деваться ей некуда, что бежит за ней по пятам в цветастом сарафане девчонка-лето, а впереди идёт, опираясь на клюку, старуха-зима. Только я же не ты, я не жалостливая.
Вот проснулся бы да сострадал ей.   
Что же ты всё молчишь да колешь мне щеку щетиной, а, Элджи?
Я посижу ещё тут пока,  ты ведь не против? Я почти не чувствую ног – они то ли затекли, то ли замёрзли, но мне совершенно не хочется уходить отсюда – мне тут почти тепло, и не льёт, как в мерзкой твоей осени.
А, хочешь, я расскажу тебе о том, что здесь происходит? Вот, например, о девушке-медике, она всегда сидит здесь, рядом. Говорит, вы даже учились на одном курсе. Буйный пшеничный хвост, табачные кукольные глаза и несмываемая сочувствующая улыбка на лице.   
Я бы на твоём месте к ней присмотрелась. Но ты же никогда ко мне не прислушиваешься.
Потому я просто посижу здесь, подожду весны.
Соплохвост ты, Элджи. Как есть.»
Джейме, 42 года

Отредактировано Jaime Savage (2013-07-08 18:55:46)