Ад выглядит слишком соблазнительным особенно тогда, когда ты уже безнадежно пойман в его капкан и слышишь гомерический хохот в такт скрипу открывающихся врат.

Пэнси медленно поднимает взгляд. Секунды растягиваются в дьявольскую вечность — ту самую, на протяжении которой Сизиф предавался ужасающим мукам, а Прометей наблюдал за постоянным месивом на месте своей печени. Жадные губы Пожирателя Смерти срастаются с  подрагивающим в предслезном состоянии подбородке. Пересохшие губы девушки едва размыкаются, боясь быть заткнутыми властным поцелуем, взгляд, переступая через собственный ужас, приковывается к подернутым пеленой возбуждения глазам Хордуса.
je ne danserai pas, tétrarque

Всё переходит в некую плоскость бытия, где ничто не имеет значения, кроме настоящего момента. Момента между чудовищем и красавицей, между львом и ланью, между языком убийцы и языком еще не грешницы. Края пропасти нет — беспощадным порывом граница была преодолена. Пэнси поддается. Пэнси целует настойчивые, страстные губы, отдаваясь ощущениям падения в эту дьявольскую бездну сполна. Царапая нежную кожу на губах о грубую щетину, проводя пальцами от плеча — по шее и к сухим скулам. Тело и разум горят в одном костре, распыляемом охрипшего от крика демона. Диктующего, что это — единственно верное и единственно необходимое. Пьянящий поцелуй, кажется, - тот самый миг, до которого стоит жить шестнадцать лет или ужасающие сорок два. Словно всё остальное — лишь механическая подготовка к этому всепоглощающему моменту самого лучшего и самого ужасного. Девушка цепляется кончиками пальцев в лицо Мальсибера, сжимая его подбородок, вдавливая короткие ноготки в огрубевшую кожу. Она самозабвенно целует его алчный рот, будто это её собственность. Будто она — его собственность. Экстатический разврат каждого движения выкинул прочь из головы все мысли, единственно поддаваясь внутренней волей. И это были секунды, всего лишь жалкие мгновения, разрастающиеся в целый мир, целую вселенную превосходства.
je ne danserai pas, tétrarque

Пэнси не хотелось признавать эту правду — каждое прикосновение становилось ирреальным вторжением извне, настойчивым и недопустимым. Тело рефлексивно покрывается мурашками от каждого прикосновения болгарина, девушка едва ощутимо вздрагивает, когда его грубые пальцы блуждают по мягкой груди. Она чувствовала себя продажной женщиной — такой жалкой, которую, как прощупывают товар на предмет брака, оценивают в данную секунду чужие руки.

Самое страшное — она не знала, что сейчас делать. Ей всё еще остервенело хотелось доставить Имсу хотя бы какую-то боль, пусть и незначительную, пусть и не физическую, но подобные попытки безусловно будут тщетными. Заключенный представлялся ей непробиваемым телом без мыслей и эмоций — только дикие, первобытные инстинкты, которые сейчас руководствуются им, когда он небрежным движением подхватывает своими мощными руками её голое тело. Пэнси всё еще тщетно молчит, нервно сглатывая и отворачиваясь в сторону от Кубасова, словно всё еще надеится, что никогда по-настоящему не соприкоснется с этим зверем, что даже при физическом контакте она будет максимально отстранена от него, находясь где-то внутри себя. Тело инстинктивно сопротивляется — бедра сжимаются в надежде не поддаться мужчине, хотя сама девушка уже полностью смирилась со своей участью сразу, как только зашла сюда. Разве был какой-то другой выход? Противостоять лидеру самой опасной тюрьмы магического мира? Это попросту смешно и бессмысленно, в лучшем случае она бы осталась со сломанной рукой, как этот скользкий Трэверс, которому Кубасов хладнокровно выворачивал запястье. Молить о пощаде? Уговаривать его, давить на жалость? По меньшей мере глупо — по взгляду этого мужчины Пэнси прекрасно понимала, как много хрупких девчушек или уже окрепших женщин настойчиво кричали и молили бога о том, чтобы Имс не осквернил их тела. Слишком комично было предполагать, что девичьи мольбы могут остановить этого тюремного тирана от удовлетворения собственных эгоистичных инстинктов.
come with me and walk the longest mile

Алая помада на губах чуть размазана, нижняя губа влажно блестит, а уголки рта всё так же растянуты в безумной улыбке — она сейчас похожа не на аристократичное наследие благородного дома, а на одержимую демоном душу. Ни единого движения — распятая — с хищным, львиным, вульгарным оскалом на губах. Когда-то нетронутый ангел, когда-то — невинная крестница, шумевшая в коридорах, мешавшая дяде работать — есть бес как таковой. Расправивший вороньи крылья, впитавший силу, падший и утвердившийся. Глаза блестят — то ли огнем, то ли ловят отражение проглядывающей сквозь тучи луны. Инфернальность уже не раздирает изнутри — Пэнси предельно обнажила её в своих бесовских зелёных глазах, устремленных точно в расширенные от ярости зрачки Мальсибера.

Вот она — чистая, абсолютная Эмоция.
Истинное чувство.
Предельно идеальный гибрид ярости, гнева, ненависти, страсти и чего-то, что Пэнси боится различать в словах Хордуса.
Она дышит его эмоцией, она с каждым ударом его одержимого сердца наполняется колдовской силой, чувствует себя в потоке жизни, в самой сердцевине этого мира. Ей кажется, что жизнь сейчас представляется в абсолюте, без примесей. Ей кажется, что её нервы так развратно обнажены, что она может ощутить фактуру окружающего её воздуха.
until I devour you

Но знает, что в этом безумии любое отклонение — абсурд, что рот целовать — только его. Что сама себя задавит щитами, если окажется в чужих руках.
А эти руки — не чужие, свои, с ветвистыми венами, разрывающимися от её крови.
Ждёт ли она ответов? Нет.
Пэнси Паркинсон познала жизнь через своего дядю.
И когда-нибудь — в одном из десятков июней - познает через него и смерть.
until I devour you

Блудливо сидя на коленях крёстного — богохульнической аллюзией на прошлое, Пэнси въедливо вслушивается в каждое его слово — так заведено, так было всегда. Она всегда впитывает его витиеватые и до ужаса точные речи, словно жадная до знаний первокурсница. На уровне автоматизма, вошедшего в привычку. Словно традиция, словно элемент этикета. Немым взглядом Пэнси упирается в метку — рефлексивно, упрямо, но не покорно, тупо и прямо. Смотрит сквозь руку, не различая узора, выстраивая каждое слово, произнесенное обжигающими горячим воздухом рядом с шеей губами Хордуса, в причудливую рукопись в своей голове. Будто выстраивает головоломку, параллельно решая её. Опущенные ресницы чуть подрагивают после каждого едва уловимого изменения в интонации — восприимчивость достигла предела.
the razor's edge

Ненависть наполняет это маленькое тельце: ненависть к людям вокруг, ненависть к себе и ненависть к своей судьбе. Ей отчаянно кажется, что каждый поставил своей целью вытереть ноги о Паркинсон, словно о грязную половую тряпку: от непутевого вампира и неведомого аврора до родителей. И, безусловно, Хордуса — кажется, он завоевал первый приз в этой номинации. Ей до рвоты невозможно смотреть в его ощетинившееся лицо, сверкающие щурившиеся глаза — да как он смеет.
Как он смеет. Как он смеет прикасаться к той, что никогда даже не допускала мысли о том, чтобы испортить ему жизнь, к той, что жадно ловила каждое его слово, что думала только о нём. К той единственной живой и теперь — почти мертвой, почти окончательно разбитой.
Тело ноет в неестественном изгибе, позвоночник звучно скрипит, а шея мучительно затекает, когда он с силой оттягивает тёмные волосы на затылке.

Пэнси хлёстко плюет в его лицо.
you can do no wrong