«Джейме, надеюсь, ты уже не переживаешь по поводу разрыва наших отношений и сможешь прийти».
Пожалуй, даже предложение Аластора Муди провести показательную дуэль на спор не вызовет у Сэвейдж такого эффекта, как эта фраза, вкупе с сочувствующей улыбкой на левый бок и взглядом спасителя человечества в исполнении Юджина Маккракена.
Поводом для переживания Маккракен по определению быть не может, поводом для бешенства – пожалуйста. Хотя бы потому что за время весьма непродолжительного их общения  и, тем более, после не упускает ни единой возможности напомнить Сэвейдж о граблях, на которые она не просто каждый раз наступает – прыгает с трёхметровой вышки. А ведь он даже не маггл, отягощённый маниакально-депрессивным психозом и со стороны кажется вполне нормальным человеком. Если, конечно, вы не страдаете аллергией на героев, сошедших с обложек женских романов. Джейме вот, как выяснилось, очень даже страдает.
Что, впрочем, не мешает ей совершить очередную глупость и с неудобопроизносимыми шуточками принять вызов. Всю комичную нелепость ситуации она осознаёт уже тогда, когда механизм тротиловой бомбы безвозвратно запущен – где-то на уровне подбородка маячит макушка  новоиспечённой жены, а сам Маккракен, наоборот, торжествующе возвышается по правую сторону.
– Юджин, - Сэвейдж почти с блеском справляется с заданием «не подкатывать глаза» и выдавливает из себя улыбку. Она даже собирается добавить что-нибудь вроде «рада за тебя», но давится словами и едва не закашивается. Организм – не дурак, помнит, что в этом месяце Маккракену такое она уже говорила, а повторять больше для Джейме противоестественно. 
Лобзаний с невестой она чудом избегает, оттеснённая остальными желающими прикоснуться к прекрасному.
С того момента, как она аппарировала к завешенному розовой мишурой парадному входу, проходит не более сорока минут, а напиться уже тянет неудержимо.  Винить в этом целиком и полностью организацию мероприятия, конечно, не стоило бы – благодаря любимому брату, напиться тянет четвёртую неделю кряду. Четвёртую же неделю подряд напиться не получается, но попыток никто не отменял. И, собственно, раз уж Джейме согласилась участвовать в этой сомнительной кампании, то отчего бы не извлечь выгоду для себя.
Исходя из того, что светить зубами и поддерживать восторженные отзывы приходится без остановки, для большей части приглашённых качество мероприятия не является спорным вопросом. Хотя до сегодняшнего дня Сэвейдж готова была поклясться, что Министерство кишит фриками, которым разухабистая гулянка в «Кабаньей голове» пришлась бы по душе больше этого тошнотворного вечера, но, Маккракен всегда находит способ удивить.

– Юджин, а мы не можем отложить это твоё «срочно» до завтра? Я на дежурстве двое су…
– Завтра утром я должен быть в Ботсване, – а ещё Маккракен всегда ставит свои интересы выше всего, – без меня пробить их принцип неприсоединения не смогут.
Сэвейдж почти тридцать, она не вступает в споры с двумя людьми –  Миневрой Макгонагалл и Юджином Маккракеном. Без сомнения, это вуду-магия шотландских фамилий, считает она. Поэтому, долгих двадцать минут спустя она, молча, кривит в лицо в гримасе недовольства и переводит взгляд со строки «Открытие сезона!» на ангельски улыбающегося Мак-fucking-кракена. 
– Это русский балет, Джейме, я обещаю, тебе понравится.

Выбор спиртного на сегодняшнем массовом гулянии не смешит даже – озадачивает. Сэвейдж на всякий случай уточняет у проходящего мимо официанта, какая тема у вечеринки – «Детский утренник» или «Курбан-байрам».
– Я никак не разберу, это у невесты костюм Тинкер Белл или жертвенной коровы? – Джейме изгибает правую бровь, но официант свои в движение не приводит: и бровью, словом, не ведёт на её посылы, зато зачем-то ведёт плечиком и подносом в сторону, будто кто-то в здравом уме покусится на эту сладкую бормотуху.
Сэвейдж собирается сказать заносчивому юнцу, что наибольший вред карьере наносит сломанная шея, но её увлекают на очередной круг рукопожатий, похлопываний и мнимых любезностей, а когда свободное время снова появляется, узнать из легиона одинаковых служащих нужного не представляется возможным.
Справедливо рассудив, что у неё на руках вип-приглашение, Джейме считает общественные торжества для себя законченными.
– Если никто не против, пойду блевану, – тянет Сэвейдж, отбирая у одного из эльфов, курсирующих между залом и рабочими помещениями, бутылку старого огденского. Не скупясь, она на ходу наливает себе полстакана и, любовно приобняв бутыль, по-хозяйски открывает дверь в кабинет с ноги. 
Джейме с порога зашвыривает дракловы туфли от лучшего производителя пыточных орудий с 1478 года подальше. Со стеллажей вдоль стены с глухим стуком валятся книги. Сэвейдж, зажав бутылку подмышкой, водит рукой в поисках выключателя – сумеречной серости она, конечно, не боится, но вероятность споткнуться о какую-нибудь привезённую с Мадагаскара напольную хреновину, поражающую своей бесполезностью здесь слишком велика; выключатель отчаянно не желает находиться, заставляя Сэвейдж передавать приветы его, выключателевой, матери и родственникам более дальней степени родства. 
Комната, словно живая, тут же окружает и подминает – арочные окна, скаты на потолке – давит своей правильностью и завершённостью; холодный, как лёд пол, и почти такой же скользкий. Стоит на ощупь добраться до кресла, суетливые пичуги-мысли разом срываются со своих веток, мечутся от уха к уху, разбрасывая и смешивая отрывки воспоминаний молодости и куски недавнего разговора с Арго. С плохими новостями так всегда: ты старательно выкидываешь её из головы, занимаешься десятью делами одновременно, забиваешь голову любой попадающейся под руки глупостью, а потом останавливаешься – и на тебя всё снова обрушивается, многотонной каменной глыбой по голове, когда ты уже, казалось бы, разрешил подсознанию пискнуть «а, может, и не было-то ничего, а?
Громко, словно набат, отсчитывающий удары до начала Страшного суда, напольные часы отбивают равномерную цепочку ударов. Джейме вскидывает голову к циферблату, шумно втягивая воздух и одёргивает подол платья на подобранную под себя ногу. По-собачьи скалятся стрелки белыми промежутками и замолкают.
Она не расположена к веселью и общению; когда открывается дверь, сводит  брови переносице и отворачивается, силясь слиться с поверхностью кресла, до тех пор, пока знакомый голос не разрезает тишину. 
– День? – Джейме только хмыкает, не углубляясь в пояснения, что этот провальный день – не несущий большой смысловой нагрузки кусок головоломки на десять тысяч паззлов, в которой по всем долбанным фронтам такое дерьмище, что не разобрать никак, где левая сторона, где правая. – Да нет, сейчас вот переживу это паскудство, и всё сразу станет охренительно.
Значит, это всего лишь день не задался? Да, наверное, если бы тот драклов понедельник немногим более месяца назад задался, то и сейчас всё было бы иначе. Хорошо ли? Джейме дурно ориентируется во всех этих «хорошо» и «плохо» и не знает ни одного эпитета, применимого к человеческим состояниям. Знает только, что она месяц избегает встреч с братом, разбила старую робертову пепельницу, не послала Маккракена троллям в задницу сразу после приветствия, занимается преимущественно хернёй. Это симптом «плохо» или ещё нет?
В незашторенном куске окна клин спешащих на зимовку птиц чертит по тусклому небу линии. Сэвейдж опускает глаза и натыкается взглядом на свою ладонь. Линии на руке – точь-в-точь птичьи следы на ржавеющем полотне; по сплетению вен и сухожилий, кажется, можно рисовать карты.
За дверью прокатывается волна хохота
Пустота – проводник электричества.
Как бы так извернуться, чтобы не добавлять никаких слов, чтобы не говорить о себе, не рыться в собственных незаросших ранах, еще покрытых коркой неподсохшей пузырящейся липкой крови.
– Стареешь, Праудфут? Шумные компании тебе уже не по зубам? – иронию слов можно снимать, словно пенку с манной каши. На мгновение кажется, что только что высказанная провокационная мысль – не от безнадёги; но для того чтобы её оспорить, даже думать долго не придется. Это ведь ей приходится мириться с разложением; как у куска мяса, на котором медленно отмирают нервные окончания.

Отредактировано Jaime Savage (2013-09-07 07:08:18)

Лондон выстлан солью и невысказанными словами, что ошибочно принимают за палые листья в лужах; попадёт в глаза – тут же начнёт жечь, вынудит чертыхаться, тереть руками вмиг опухшие веки, красные, словно от простуды. Простуды нынче у каждого третьего – затяжные, до самой зимы, ползущие медленно и неотвратимо, как стекает грязь с оставленного на пороге башмака, пятнами по полированной поверхности пола.
Последние две недели она постоянно останавливается около старого калеки у одного из мелких скверов по дороге домой, будто случайно затесавшегося между двух домов. Старик протягивает руки, а редкие прохожие бросают в них мелкие монеты, больше для очистки совести, чем выражая искренне желание помочь. Калека сжимает пойманные монетки грязными руками, сгребает в кучу драными перчатками, от которых ближе к зиме всё меньше прока и всё больше расползшихся ниток. Сэвейдж всякий раз задумчиво хлопает себя по карманам, пока не вспоминает, что ни в одном из них отродясь не водилось маггловской мелочи. А старик трёт ладони друг о друга и с недоверием смотрит на примелькавшуюся уже чудаковатую прохожую.
Миру нет разницы – нет у тебя дома, ноги или сердца. Мир похлопает себя по карманам, бросит горсть милостыни, совершенно искренне полагая, что этого хватит. А ты грей монеты в ладонях и пытайся поверить, что когда-нибудь соберётся достаточно, чтобы пришить, словно потерянную конечность, утраченное доверие. 
Мы живём на выдохах.
Роберт, ты не поверишь, твоя дочь, кажется, совершенно съехала с катушек. Не спит толком, не живёт, в общем-то, вся издёргалась, превратилась в моток незаземлённых проводов – того и гляди заискрится и лопнет от бегущего тока. А, может, скорее бы? Отмучается за раз – и дело с концом? Электричество это ни дышать не даёт, ни слёз не производит; давит на внутренние органы, особенно грудь, выбивает позвонки, запрещает закрыть глаза.
Да нет, Роберт, можешь не открывать рта, грош цена нынче твоим советам.
Мы живём, ломая[сь] 

– Бинго, Праудфут, прямое попадание, – Джейме щёлкает пальцами и снова – излюбленно – воздевает глаза к небу (враньё, конечно, к какому небу? к идеально выделанному потолку). – Мы с Маккракеном сегодня оба в образе престарелых трансвеститов. Не забудь на выходе забрать приз за сообразительность.
Выгнув бровь синхронно со словом «чудно» из уст Праудфута, Джейме следом за ним на всякий случай осматривает себя, дабы сохранить уверенность в том, что зеркало перед выходом не соврало, и она одета именно так, как запомнила. Джейме Сэвейдж в платье – явление настолько редкое и настолько несуразное, что эпитет «чудно» к нему подходит примерно так же, как экстатическая ода Долишу в пижаме с котятами. В свой адрес Сэвейдж воспринимает только комплименты в духе мистера Наджа из Летающего цирка Монти Пайтона, Праудфуту это известно. Равно как известно то, что скромность и соблюдение приличий никогда не были теми самыми китами, на которых стоит черепаха характера Джейме:
– Ты тоже ничего так. Переспим?
Если копать глубже, китов там вообще нет. Если и водятся в характере Сэвейдж живые организмы, то по своей структуре они скорее напоминают пиявок, или языковых мокриц. И уж они-то вкупе с обитающим сейчас во внутренностях спиртным и раздражением сводят на нет нежную любовь к Праудфуту, подменяя её каким-то нехорошим весельем, вынуждая подыгрывать их портящим кровь играм.
– Паскудством, Праудфут, я называю полное отсутствие здесь нормальных развлечений и частичное, – угрожающий взгляд в качестве реакции на беззастенчивое присвоение её бутылки, – нормального алкоголя, а не то, что твоего  дружка природа обделила всем, кроме херувимской наружности.
Вопреки сычьей неласковой гримасе, с огневиски Сэвейдж расстаётся быстро и без замечаний по поводу того, что неплохо бы Праудфуту перерасти свою детскую боязнь домовиков и продолжить отбирать выпивку если не у них, то у напомаженных официантов. Всё равно огденское снова не лезет в горло, отдавая раскисшей землёй и дохлыми нюхлерами.
Расставшись с недоброй приятельницей-бутылкой, Сэвейдж решает завязывать с мазохистскими наклонностями и не вливать в себя остаточное содержимое стакана, отправляет последний на стол – грохает поувереннее, заливая  соломенной жидкостью сразу несколько пергаментов.
– И всё-таки что ты делаешь здесь, Праудфут? Фору дают там. Если твоя сегодняшняя пассия внезапно тебе разлюбилась, присмотрись к подружке невесты. Это ничего, что она тупее вьетнамских беженцев, зато какая чешуя у неё вместо платья.
На самом деле, весьма сомнительный факт, что звание главного донжуана Министерства Магии принадлежит Маккракену. Как бы хорош собой не был Юджин, девочки всех возрастов охотнее млеют от тех крутых ребят, каждый из которых может убить человека движением левой брови, а волшебную палочку смело носит в заднем кармане брюк, не опасаясь лишиться ягодицы. Такие обычно не идут в Международное сотрудничество, им подавай ежеминутную опасность – иначе иссохнет, рассыплется, изголодается душа силовика. С ними хочется разговаривать, держаться на расстоянии руки, а не рассматривать со стороны, и на идолов современности они не тянут, но при их появлении женское общество по команде прощупывает взглядом, впитывает каждую мелочь: ворот рубашки (очевидно, нынешняя счастливица прекрасно владеет магией утюга), ботинки без малейшего намёка на пыль (далеко не каждая из обожательниц может похвастать таким талантом), торчащий из кармана уголок платка, тоскливо съезжающий к часам на руке взгляд (особенно в обществе самых активных) и мысли, красочно и показательно расписанные на скуластом лице (тем более в адрес дефилирующих мимо не прикрытых против обыкновения мантией ног).
О чём это я? Ах, ну да. Фредерик Праудфут.
– Или нет, не говори только, что парочка прошлых твоих любовей не знают о том, что они уже позапрошлые, но Маккракен пригласил всех, даже тех, у которых срок годности истёк пять лет назад?
Не следует ей, быть может, паясничать, тем более винить в чём-то, но механизм запущен, а персональный грех продиктован Асмодеем, не первый день выжигающем тавро у левого плеча. Думаете, от этого не умирали?   
Мы просто живём.
И мы безнадёжны в своих привычках.

Отредактировано Jaime Savage (2013-09-10 20:40:27)

В конце мы все разбиваемся об пол.

Осень следовало бы запретить законодательно. Ничего более отвратительного за тридцать лет без малого Сэвейдж не встретилось. Не исключено, что она не одна такая, раз уж в министерских окнах показывают исключительно солнечную и малооблачную погоду, но стандартный рабочий день аврора берёт своё начало с улицы, улицей продолжается и – при удачном стечении обстоятельств, после десятиминутной расслабляющей планёрки – заканчивается тоже не отходя от какой-нибудь грязной подворотни. Криминального субъекта, как правило, кормят ноги, что волка, а размер пайка аврора напрямую зависит от местонахождения законопреступников. Поэтому осень Сэвейдж на дух не выносит. Стоит отметить, что во взаимоотношениях этих двух царит полное согласие по всем фронтам – осень отвечает Джейме такой же ярой нелюбовью, подсылая к ней то насморк, то фарингит.
Этот ноябрь, пожалуй, самый идиотский из всех предыдущих двадцати восьми ноябрей, приклеивающих по обыкновению ко всем бумажные стаканчики с дымящимися напитками. Наперекосяк всё пошло ещё в дракловом октябре, когда её личный Вавилонский столп рухнул, так и не достигнув небес, и похоронил под обломками всех его строителей. Словно все вокруг действительно заговорили каждый на своём языке, новом и непонятном; прежние каноны сломались, растрескались и рассыпались в прах, моментально прибитый к земле затяжными лохматыми ливнями. Будто в качестве мести осень ночами больно колет кожу проникающим из неплотно прикрытых ставней холодом, а днём забирается за отвороты мантии и сворачивается мёрзлым шарфом-удавкой вокруг шеи, вынуждая дрожать всем телом, то и дело плавить ладони дыханием.
В ответ организм, промёрзший изнутри до самого основания, отказывается от компании подруги-логики, слепо доверяясь непроверенным инстинкту и чувствам, ведущими между рёбер кровопролитные бои за верховенство над её проклятущим сердцем. Которое, кажется, в край ополоумело и не желает спокойно жить внутри; доводами разума откровенно пренебрегает и практически на уровне безусловного рефлекса норовит то голову в петлю сунуть, то в горящее кольцо прыгнуть. Бросает то в жар, то в холод. Иногда кажется, не хватает только исколотых до грязноватых синяков вен и  мешков под глазами, чтобы выглядеть как законченная наркоманка. Мы все наркоманы в этом мире, только дурь у каждого своя. Есть та, что дороже, есть та, что доступней, чья-то убивает быстрее. 
К принятию нового расклада колоды своей жизни Сэвейдж оказалась абсолютно не готова. Тем более, когда роль Тройки Мечей берёт на себя человек, от которого меньше всего ждёшь подобного. Джейме не сомневается – на этой масти всё и закончится. Верно, Десяткой.
– Отлично, Эрик, ещё одного дракла-недоделыша мне для ровного счёта и не хватало, - почти беззлобно с удивлением, как человек, у которого впервые за много лет скрутило колени, на погоду.   
Сэйведж не знает верного синонима, но уверена на все сто, что вариант «опешить» к данной ситуации не подходит ничуть. Смешно, но, кажется, Джейме Сэвейдж впервые в своей многолетней практике контроверзы и злословия не находит верных слов для достойного парирования. Лишившись разом всего словарного запаса и обратившись в одноклеточное из-за тотальной грёбаности ситуации.
Эрик Праудфут всегда был тем, с кем можно иронизировать на любую тему даже тогда, когда запас веселья заканчивается у любимой женщины Сэвейдж, несравненной фурии Джонс. Однако это самое «всегда» и «дементоры его, ноябрь» разделяет немыслимой глубины пропасть перемен, в которую страшно даже заглянуть – моментально ударяет в голову, а возможности вестибулярного аппарата летят в расщелины тартара.
И это заставляет кипеть, как лишняя пара когтей дракона в Зелье Живой Смерти. Или, что более качественно описывает состояние Сэвейдж, как двойная доза Перцовых Чар под хвост породистой кобыле. 
– Жаловалась? Праудфут, серьёзно? В следующий драклов раз буду знать, что у тебя полставки в службе техподдержки по вопросам улучшения качества случайных половых связей!
Безусловно, лучше бы не отвечать, встать и самоустраниться, варясь в негодовании и раздражении, найти другой тихий угол и предусмотрительно подпереть дверь чем-нибудь тяжёлым, но отчего-то прыжок в жерло просыпающегося вулкана кажется чрезвычайно необходимым в данный момент. Может быть, из-за того, что верится – сейчас наконец-то развалится драклов узел, и станет понятно, где зарыт здравый смысл и справили ли уже по нему панихиду.
– Засунь своё содействие дементору в задницу. И свою личную жизнь туда же! – Джейме подскакивает на кресле в попытке развернуться, неловко цепляясь за подол идиотского платья и едва не падая. – Я бы с удовольствием не интересовалась ею, но достаточно пройти мимо курилки, чтобы знать все дракловы подробности!  Гуманитарной помощью с твоей стороны должны быть звуконепроницаемые наушники. А четверг лучше прибереги для Джонс, или скажешь не она следующая по графику?
Еврейский демон-искуситель плотоядно облизывается. Кажется, Сэвейдж рехнулась окончательно и бесповоротно, съехала с катушек, оставив их неприкаянно валяться неподалёку. Потеряла рассудок, оскверняя децибелами своего надрывного голоса остатки человеческой гордости и здравомыслия. Ещё самую малость, и следом за внутренней плотиной начнут лопаться стёкла в этом доме, погребая под осколками всех, кто сколь-нибудь причастен к пробуждению спящих где-то между пятым и шестым рёбрами демонов, жаждущих выместить на окружающем мире всю многолетнюю злобу заточения.
Именно имя Гестии, непреднамеренно сорвавшееся с языка, срабатывает словно хорошая пощёчина. Или первые строки мессы для аутодафе. Верно, всё сходится: вот она сама, в «позорной одежде», босая и ни капли не признающая своей вины; вот целая толпа народа, представители духовной и светской власти, среди которых непременно отыщется, пусть некоронованный но король; вот Праудфут, внезапно решивший играть в инквизитора особой садистской натуры, уже выжигающий приговор тлеющей сигаретой через лоб.
Но вот беда, в нашей религии, смертную казнь отменили как таковую.
Пора расходиться, публичное покаяние отменяется. Еретики сами собирают ветви, чтобы разжечь костёр, что поглотит всю главную площадь.
– Убраться не хочешь? Со всеми своими бабами, предложениями и дракловым дымом! Я даже могу проложить тебе маршрут Изгоняющими Чарами.
И всё-таки критически необходимо напиться. Можно даже прямо из горла, всё равно ведь не возьмёт.

Отредактировано Jaime Savage (2013-09-11 03:23:59)

...как незаметно начался Рагнарёк.

Или нет, не напиться.
К драклам ржавело-гнилую линию горизонта, если преобразовать плоскость и глянуть сверху, поверх затылков: персональный Иггдрасиль уже валится на бок – ровно на тот, под которым разлит источник мудрости, срублен пылающим мечом; громкий рог надрывно и хрипло трубит о падении и о том, что остановить хаос можно только разрушив всё.
Что, если начать прямо с этого кабинета, где так много ломкости, стекла и керамики? Не откликаясь слепо на вызовы гнева, не вымещая злость, не подменяя истинную суть порывов, а, скорее, спасая. Последние осколки летящего в гибельную пропасть мира. Надсаживать горло разорванным путанным клёкотом, переворачивая вверх дном; повергать в прах всё, замкнутое в коробке показательных стен. Спасаясь.   
Чем обычно оправдывают агрессию и насилие? Трудным детством, расшатанной психикой, комплексом?  Жертвы? Или вины? Какой-нибудь скрытой психологической дракловой ерундой, до которой не докопаться и за несколько лет в окружении лимонных халатов, или внутренней беззащитностью? Может быть, слабостью и нуждой заступничества?
У Джейме Сэвейдж не было тяжёлого детства, не было стресса, она не билась в бесполезных истериках, её не насиловали и – более того – даже не били ни разу.  Между тем, вопреки всяким законам и объяснениям, которые так приглянулись всем знатокам человеческих душ, к тридцати вышло так, что без жажды разрушения не обходится.
– Совсем шизофазией накрыло, что ли? – если перестать погрязать в себе и присмотреться, можно увидеть, что маятник на часах вышел из строя, видимо, следом за общей обоснованностью. – Больше мне нравится не знать вовсе.
Сэвейдж самой сейчас не разобраться, то ли Праудфута касается эта фраза, то ли она имеет в виду не менее удивительные своей слабоумной природой семейные отношения. Сюда можно вписывать даже самое себя, в которое слишком глубоко за последнее время зарывался ковш разоблачительного экскаватора. И важнее всего бы было не знать, что дело совсем не них; не в брате, на котором давно и прочно замкнута лента мира, не в, дементоры его дери, Праудфуте, что давно уже даже не третье – второе плечо. Дело в том, что как ни мешай старший аркан, Шут всё время выходит  перевёрнутым.  В том, что в программе Сэвейдж 2.0 случился сбой, fatal error без права перезагрузки. А она – совсем не жена Лота, не испытывает постоянной тяги к возвращению. Никаких подарков и святых писаний, рассыпанных на песке в ожидании своего часа. Зная, какой кнопкой исправить, заранее опускает руки.   
Добрая половина жизни потрачена на отторжение информации по обоим фронтам, которая ошибочно воспринималась как лишняя – и Джейме, наверное, должно быть жаль. Она пытается понять, что чувствует, а в итоге оказывается – ничего, кроме привкуса сигаретного дыма и виски со вкусом дохлых нюхлеров. Ни облегчения, ни радости приобретений, но обречённость, желчь, ревность.
Ещё не добрела до возраста Христа, а уже зачем-то пришла к Голгофе выпрашивать собственного пригвождения к crux immissa.
Сэвейдж следит за передвижениями Праудфута с такой сосредоточенностью, словно тот – террорист-смертник с заведённой бомбой в руках раскачивает хлипкую лодку, грозя утянуть в льдистую воду не только себя.   
Всё так, ей нечего возразить; Джейме вслушивается в слова, улавливая не больше половины, и покорно кивает.
Кто она? И что можно узнать за пустяковую сотню лет? Если мёртвая провидица рассказывала о гибели за много веков до их рождения. Небо тогда было таким же, разлинованное ржавым следом едва проглоченного солнца, слабеющее под натиском всесильной воды. И ветра – точно в сегодняшнем ноябре, такие, что хочешь - не хочешь, заплачешь. И куда ни повернись, из каждого угла выглядывает жёлтый хтонический глаз. Предвестники дня Рагнарёк одинаковы даже через тысячи лет.
Кто она? И что можно сказать, обрёкши себя на молчание затянувшуюся сотню лет назад? В тот раз, когда довелось быть священным животным, считая себя неделимой с Тутанхамоном. Перебирать ворсистыми лапами по подушке холодного саркофага – здесь есть не каменное совсем, но такое же остылое кресло; всматриваться в бальзамированное лицо блестящими шарами светящихся жёлтых глаз.
А провидица – та самая, поднявшаяся по заказу из земли в день, когда великому богу стало слишком скучно и захотелось поговорить по душам – если кого и может судить, только себя. Ей давно предсказано, в чьём лице она встретит однажды свой список грехов.
– Сто лет, Праудфут, сто лет, - сегодня Сэвейдж слишком часто повторяет брошенные в неё слова, разбавляя их по-детски наивным удивлением. – Иногда мне хочется, чтобы ты заткнулся и всегда молчал. 
Потому что иначе впору самой скулить, как собаке, наступившей на осколок битого стекла. В этой стране никогда не забудут, что такое вязкая тишина и тяжёлые, будто требующие опоры облака. Здесь разбитое бутылочное стекло не светится на солнце,  море не стачивает его острые края, с ним не играют дети, хватающиеся за штаны и выпрашивающие мелочь в обмен, дети, так похожие на щенков тощими спинами и неуклюжими ногами-лапами.
К драклам кошек, у них девять жизней, а у этих скулящих комков низкий порог смертности и мы на них похожи больше, чем можно подумать.
Джейме отпихивает ногой бутылку, которую всё это время катала по ковру и встаёт. Кто-то должен уйти, пока гибель мира ещё можно остановить. Оттянуть? Бутылка ударяется о ножку стола, и почему-то этот звук сильнее всех остальных бьёт по ушам; хочется их закрыть ладонями, зажать и слышать не тишину, но звук выклеванного сердца.
Платье под босой пяткой трещит на подъёме следом за рваными нервами.
– О каком празднике ты говоришь, забившись в щель между половицами с дерьмовым пойлом в обнимку? – на миг останавливается рядом с креслом Праудфута. Предельная своей безмятежностью поза, дебильная бабочка набекрень; выше ворота – циничная ухмылка и жёсткий контур радужки глаз. – Я бы сказала, что от этого твоего торжества веет поминальным обрядом, но кто же я на хрен тебе такая.
В этом и правда: к драклам амбиции, всё важное у каждого при себе, осталось только принять себя такими, как есть. Звучит невозможно избито, но, что если всё это – единственное, что суждено? Пора прекращать вливать в себя солодовый янтарь и равняться на Колосса Родосского. Гулливер был несчастнее лилипутов, давно стоило это усвоить, покончить навсегда со строительством корабля, на котором всё равно некуда плыть. 
Взгляд падает на одну из туфель, отчего-то оказавшуюся почти у самых ног Праудфута, и Сэвейдж без сожаления думает, что вторая всё равно похоронена под книгами, рухнувшими вниз вместе с дракловым миром, и что  все эти раздражающие факторы – виски, туфли, а несколькими десятками шагов позже и этот балаган в целом – останутся запертыми здесь. И Праудфута, к дементоровой матери, туда же, чтобы не цеплял крюком под рёбра, не тащил за собой через все те дороги, по которым идёт сам. За то, что не.
Потому что если нет, то добром это всё не закончится, и кто бы ни сыграл в итоге в ящик, каникул в Азкабане она не желает ни себе, ни ему. 
– Я передам на выходе рыбной подружке невесты, что у тебя так кстати свободен следующий четверг.
Даже с кляпом во рту, под прицелом дрожащего на конце палочки Пыточного Сэвейдж не научится затыкаться.

Отредактировано Jaime Savage (2013-09-12 20:41:06)

каждый, кто любит другого - сам ему и топор, и плаха,
и голгофа, и рождество

Или вот давай представим, что встретились впервые. Это если кроить не пространство, а время, вообразил?
Девочка, восемнадцать – сущие копейки, и будь она тысячу тысяч раз толкова, отвязна и разнузданна, это всё равно ничего не изменит, до «Роберта в юбке» ещё дослужиться бы, килограмм мозга решительно не справляется с поставленными задачами скромности и безропотности. Жанна Д’Арк вела за собой армию, но куда же ей до орлеанской девы, не вышла ни волей, ни уверенностью, ни самоотверженностью. Куда лучше ей даётся оборона – даже не городов, сведённого в стеклянный треснутый шар мирка. Не то чтобы с честью, но наконец закончила семь лет учёбы, получила свой израненный новой властью аттестат, и, верит, что всё очень даже неплохо складывается.
Ну, парень. Сколько ему там – двадцать пять? Возраст как возраст, средоточие вселенской глупости, заключённое в двузначном числе. Наверняка мнит себя драклам ведомо какой исключительностью, ходячая нешаблонность в потрёпанных кедах, не иначе. Не то чтобы безмерно амбициозен, но точно знает, что за поворотом ждёт что-то редкостное, козырь, бережённый фортуной для него одного, а все флюгеры указывают в светлое будущее.  Уже тогда на него хочется кричать, обнимать, верить в какие-то непрописные истины, даже не будучи уверенной, что оно того стоит.
Всё не так: почти десять лет на хронометре, и на самом деле мы уже готовы к чему угодно: проигрыш, победа – плевать. Просто однажды надоело ставить единственное вместо множественного, часть вместо целого, а родовое вместо видового; ещё немного и кто-нибудь начнёт трястись, растирая сухими ладонями плечи, нетерпеливо заглядывать за угол и качаться из стороны в сторону, как дети и старики.
Но в одном ты оказался прав. На самом деле, наверное, во многом, только кто же теперь признает. Мы все неизлечимо слепо верим в то, во что хочется верить. В то, чему есть обоснование. А то, что не умещается в черепной коробке, подвергается методичному уничтожению – кулаком в морду или мнимым ножом по мнимым наростам – процесс, как всегда водилось, не важнее итога. Это наш общий бич. Твой, их, её. Общий.
Сейчас тебе нужно объяснение того, почему люди с отметиной «ничего особенного» в итоге оставляют больше всего шрамов. И ты охотно веришь в усвоенную с детства истину, что за всё нужно платить, и именно поэтому приходится постоянно одёргиваться, вспоминать, что правило проигрыша-победа – одно из самых важных. Во что тогда верить мне? Если я заранее знаю, что синекдоха – самое ценное, что у нас есть; вселенная мелких деталей, отпечатков пальцев, бестолковых диалогов, следов кофейных чашек на камеральных бумажках – вот и всё, Фредерик, вот и всё.
Я говорю столько глупостей, Мерлин как это всё нелепо. Какие армии, какие плечи, какие ножи, если у меня тут единственный день слабости, на периферии едва уловимо звенят чужие голоса и бокалы, мне – докси мне в глаз – стыдно, а завтра будет вдвойне, и я отдала бы душу, лишь бы никогда не говорить первого слова.
И меня так раздражает эта кретинская бабочка – и почему бы ей не быть ломкой, не разбиться к драклам при падении, в этой тишине – почти колокольной; резонансом с твоим голосом, потому что этим пропитанным как старая тряпка водой ноябрём – обняться и не дышать, только болезненно прикусывать уголок твоей губы. Красивый мой, уродливый, добрый и злой, оставайся со мной в  прелом ноябре, меж четырёх вычурных стен, под косяком обдёрганных серых птиц в отсыревшем небе. Они летят слишком низко, совсем близко к линии горизонта, словно хотят слиться с ним, или поцеловать. На самом деле, больше похоже на падение. Какой парадокс, мне, например, тоже ниже уже некуда. Неудачный образец, не всем дано быть джонатанами ливингстонами.  И говорить больше нечего. Наверное, я действительно не в себе. Старый хромой бес слезает с плеча, крепко, по-братски обнимает своими ручищами и подталкивает к дверям местного Пандемониума, Всё, на что я способна сейчас – в судорожном исступлении нарываться, подставляться, как кошка, которой решительно наплевать – десять ли лет, или действительно сотни непрожитых жизней, символы веры, пределы разумного, или дефекты слабохарактерности.
В наше время всё это – забавная драма; высморкаться один раз и выкинуть. Горчит пафосом, правда? Наверное, просто что-то перепутала в своих уравнениях и начала стареть тогда, когда следовало повзрослеть.

– Дурак ты, Праудфут. Безнадёжный, разрази тебя фестрал, дурак. 
Или не ты, но мерлинвеликийбоже, какая уже разница.
Здесь должна мелькнуть женская гордость, но где она, где её холодные руки, молчаливая несгибаемая стать, жемчужные брови, серебряная поясница? Всё наше мировоззрение, по сути, не более чем самовнушение, все эти образы, не более чем напоминание из прошлого – спящие гиганты, боги сомнамбул, терпеливо ждавшие своего часа.
– Ни хрена не смешно, заткнись, если не трудно. И уберись с дороги.
Нет, даже не думай, так и стой. Пошути, что ли, ещё раз, чтобы я отпечатала скупую печаль на лбу раскаленным железом, сделай уже хоть что-нибудь,
Если вернуться к эсхатологии – какую не возьми, личностную или мировую, на это событие всегда сбегаются посмотреть все обитатели приближённых пантеонов. У Одина на пути всегда будет Фенрир, Фрейру, как ни крути, попадётся под ноги огненный великан с горящим мечом наперевес. Бессмысленно выяснять, кому из двоих – Праудфуту или Сэвейдж уготована роль Триждырождённого, но когда последняя в плачевном порыве сбежать распахивает тяжёлую дверь, из глубин коридора, словно мировой змей из глубин океана выступает один из домовиков (кажется, тот самый, с которым Джейме уже довелось сегодня вступить в дебаты по поводу целесообразности доставки горячительных напитков в зал). Эльф толкает перед собой тележку на голову выше него самого, на уровне плече Сэвейдж оказывается лепнина из птичек и цветочков, фигурки молодожёнов и ещё добрая тонна цветной мастики, которую она замечает не сразу. Поглощённая граничащим с истерикой «К чёрту всех! И тебя в первую очередь! Пусти!»,  она замечает всё это претенциозное великолепие только тогда, когда в очередной раз запутывается в платье и пошатнувшись, отталкивает не желающего ставить точку в идиотическом разговоре Праудфута. 
Юджин Маккракен хотел запоминающегося дня, он его получил, в зале не остаётся, пожалуй, ни одной головы, не повёрнутой в сторону въезжающей под торжественную музыку композиции из торта и Фредерика Праудфута – человека, аврора и вечной жертвы обстоятельств, и плетущихся – по инерции, не иначе – за ними следом домового эльфа и Джейме Сэвейдж.
Вот так живёшь, и только на третий десяток узнаёшь, как звучит голос толпы, сплетаясь в один глубокий до мигрени пушечный удар, из сотни разношёрстных выстрелов. И один из них – самый громкий, собственное сознание – неумолим, всё ещё звучит резонансом и никуда не девается. Предательское состояние – покрытое горьким сиропом отчаяние: в меру отмеренное, без соли соленое.
Господи…
За что? И что же теперь правильно?

Отредактировано Jaime Savage (2013-10-02 22:45:59)

Не стоило сюда приходить, это Сэвейдж внезапно ощущает с той непреложной ясностью, которую нельзя объяснить логически, только иррационально – будто выключателем щёлкает то, что в народе зовут чутьём, запоздалое, сработавшее на удивление поздно, словно человек в трогающемся вагоне метро, застигнутый врасплох мыслью, что забыл выключить газ. Не стоило, потому что ничего хорошего из этого выйти не могло априори.
Вопреки невзрачной внешности и облику обитателя зоопарка под табличкой «еду тиграм не бросать», у аврора Джейме Сэвейдж незаурядный ум, острый глаз и бойкий язык. Благослови Мерлин эти три качества, столь же врождённые, как и чувство юмора, - без них в Аврорате женщине не выжить. Умение замечать мелочи и вдаваться в детали, чувство полутонов, улавливание смены направления ветра за мгновение до поворота флюгера. И уверенность в том, что всё делаешь правильно, даже если сгоряча. Последнее вообще никогда не даёт сбоев – подобно часовому механизму тикает, отсчитывает слова и минуты. И не подводит. Почти никогда.  Сейчас это «почти» отзывается муторной застарелой болью – так бывает, если пройдёшься по старым шрамам, и не рана уже, и не болит, как раньше, но раздражающе ноет, неотвязно, едва заметно, со свинцовой  тупой тоской.
В Аврорате с первых минут только тому и учат, что делать правильный выбор; никто не спрашивает у супергероев, проиграли они или всё же выиграли, ответ очевиден – светлая сторона не умеет проигрывать. Но как вышло, что у нас не осталось огнеупорных костюмов? Супергерои сгорают совершив очередной проклятый подвиг.
И вот, казалось бы, всегда был уверен, что делаешь правильно, а всё, что имеешь в результате – фантомные боли да  стоны, в которых явственно читаются безнадёга и облегчение одновременно.
– Я же говорю, безнадёжен, – протягивая Праудфуту руку, Сэвейдж не может сдержаться и пропускает смешок в уголок губ.  – Я бы посоветовала обратиться к обливаторам, но они же все сами здесь.
Глупая, наверное, но уже неискоренимая привычка – делить людей на «таких, как». От таких, как Праудфут, укрыть правду сложнее, чем от себя самого; такие меряют по себе и, несмотря ни на что, думают о всех и каждом; выживают своим умом, не прося ни помощи, ни опеки, ни каких-то элементарных благ; в таких всё пытаешься разглядеть отголоски себя, словно вглядываясь в сквозное зеркало.
Фредерик Праудфут всегда будет одним из делений в группе людей «таких, как...», и остальное не имеет никакого значения.
Таким, как Праудфут, веришь безоговорочно. Только не когда они обещают убить тебя.
– Признайся, ты сам виноват. Извини, - голос, на секунду окрепнувший, опять слабеет, будто качаясь на качелях, удаляясь и приближаясь. С чего бы, даже смешно.
В самом деле, отчего бы не посмеяться. Где улыбки, где хохот, где выступающие от надрыва слёзы? Ведь вся ситуация, от начала и до конца, смешна до одури, просто комична. А настоящая её часть ещё безмерно раздражающая. 
Представьте себе стаю людей, которые вам в лучшем случае безразличны, но с которыми вы вынуждены оказаться в одном, пусть и достаточно большом, но всё же замкнутом пространстве. До какого-то момента вы без особых существенных проблем справляетесь с заданием прожить заданное строгим расписанием время максимально незаметно. И вдруг вся эта свора срывается с цепи и принимается вовсю обсуждать то, чего на суд общественности вы выносить не собирались в ближайшее тысячелетие. Муссировать активно, въедливо, с должным пафосом и домыслами один другого абсурднее. Сэвейдж не обладает бетонной выдержкой (а так же железными нервами, стальным стержнем и прочими телесными конструкциями из надёжных своей прочностью материалов).
Нет, Джейме с самого детства больше всего пугает полное отсутствие звуков в пространстве, дополнительные презенты клаустрофобии и боязни остаться одной,  и оттого какой-то неясной своей частью – сердцем ли, легкими, мозгом или чем-то еще, хрен его разберёт – она любит людей, которые кричат. Джейме до ужаса нравятся люди, производящие много звуков: хохочущие всем телом, ворчащие, шумно спотыкающиеся, восторгающиеся без меры – любые, только бы не молчащие. Может быть, оттого, что изо дня в день внутри неё тоже что-то всегда упорно кричит и захлёбывается в попытках достучаться и донести какую-то важную главную мысль.
Но когда все, даже малейшие отзвуки касаются именно тебя, приходится разрываться между желанием засунуть голову в песок и необходимостью поддаться очередному приступу неконтролируемой агрессии. 
– Не  убивайся сильно, Маккракен, он всё равно был уродский, – Лучше бы ему остаться на своём прежнем месте и сетовать прямо оттуда, предпочтительно мысленно. Голос сочится злостью, которую она даже не пытается скрыть, пора заканчивать с разведением церемоний.
Разве не Юджин Маккракен известен тем, что ему ни на что никогда не хватает времени – ни на церемонии, ни на безусловности. Он никогда не мог похвастать тем, что уделяет всем внимание, больше всего на свете он досадовал о том, как быстро утекают сквозь пальцы часы. Что сроки рабочих поездок накладываются один на другой, и до краёв переполненный график встреч трещит по швам от желания втиснуть в него еще одну. Что и без того не резиновое время приходится тратить на бессмысленные вещи, работающие не на него самого, а на окружение. Пока другим недоставало денег, талантов, ума и жизненной стойкости, Маккракену назойливо не хватало времени, это негласное правило Джейме знает так же хорошо, как распорядок рабочего дня в Аврорате.
И незачем тратить его сейчас, на бессмысленное выяснение подробностей; кому какое дело до мелких обстоятельств, скрипа несмазанных петель за спиной, надуманных историй. Да глупости.
Действительно, кому, если не половине Министерства, с лёгкостью забывающей об истинной цели общего сбора.
– Не спрашивай, – в ответ на молчаливый вопрос подоспевшей Гестии, Джейме поднимает руки в капитулирующем жесте. Голос не дрогнул, чего она в глубине души побаивалась.Рука вымазана тортом, и Сэвейдж с сожалением отмечает, что не только она – следы крема мечтой сюрреалиста до абсурдного чётко вырисовываются на платье и даже на волосах, которые она только что привычным движением заправляла за ухо. В сравнении с Праудфутом она, конечно, выглядит баловнем судьбы, но общее чувство катастрофической немытости накатывает всё сильнее. И не  ущербные мастичные фантазии Маккракена тому виной, опасную тошноту вызывают фантазии иного толка.
На самом деле ей всё равно, просто до сих пор не выплакавшееся лондонское небо грузом вины ложится плечи, словно эполеты солдат, погибших за все земные войны; во рту сухо и дерёт глотку, отчего голос становится совсем похожим на треснутое дерево – приметы дня гибели мира никак не хотят уходить в темноту ирреальности, а где-то там, под  ржавым росчерком птичьего клина вот-вот пойдёт дождь – пускай он сотрёт все тропы.
И нас больше никто не найдёт.
– Пожалуй, фейерверки придётся пропустить.

Отредактировано Jaime Savage (2013-10-04 19:37:08)