«Отец умер».
Желтый конверт, который держу в руках, констатирует факт – отец умер, отца не стало два дня назад. Отца больше нет. Конечно, в маминой комнате еще лежит его грузное тело под покрывалом, мерзко пахнущее сладким маслом, больше похожее на комок серо-бурого пластилина, чем на некогда человека, есть пухлые белые руки, смиренно лежащие на груди, в конце концов, оболочка есть, но нет в ней искорки, заставлявшей работать сердце, желудок – переваривать пищу, мускулы – сокращаться, огонь померк, огонь наконец погас. Остался лишь опустевший сосуд, скорлупка, но это все уже совсем никому не нужно, кроме кучки заскучавших без драмы родственников – это совсем никому не сдалось, а значит, отца нет больше, отец отправился в мир иной, оставив нас здесь, дураков, коптить небо и платить по его долгам. Остались мелочи – но его нет. Нет того, кто так много кричал на мать, но не видел в упор меня, того, кто много курил и кто вечно бранился себе под нос, нет его потных ног на журнальном столике, его круглая пепельница теперь пуста, пусто кресло – все это значит, что старик Кеннет отправился к праотцам. Мистер Хенсли в шесть часов две минуты перестал вдруг существовать. Или просто «ушел», если хотите.
Дома слышно, как из протекающего крана льется вода. Как идут часы. Как с потолка сыплется неторопливо побелка – слышно. Только в письме обо всем этом не говорится. Письмо – две скупые ровные строчки. Письмо прилежно мне сообщает: «Отец умер».  Говорит: «Похороны в четверг». Ненавязчиво советует приезжать. Я смотрю, откуда пришло – из Мидленда. Из дома, где все еще лежит труп, где слышится мамин плач, где белыми тряпками завешаны зеркала. Но мама мне не писала – мама была на грани. Мама в последний раз папе гладит пиджак, мама гладит папин бесцветный лоб. Мама не хотела этого писать, она не могла этого написать.
Это Кристофер написал.
Кристофер выводит эти буквы своим прямым почерком, Кристофер клеит вот эту марку, Кристофер делает так, чтобы желтый конверт из мира магглов пришел ко мне. Письмо, пришедшее из другого мира, письмо от  другого Кристофера, на белом квадратике – единственное предложение, три запятые, точка, под ним – аккуратная роспись, за ней – Кристофер, за Кристофером - ничего. Кристофер сжимает мамины плечи, Кристофер берет из дома пустой конверт, закрывает за собой дверь, зажигает лампу, садится за письменный стол. Кристофер не может даже начать. Кристофер не хочет это писать, Кристофер не может этого написать.
Синей маркой тоскливо глядит на меня мой замолкший брат.
Ее белые руки гладят голову Кристофера, уставший Кристофер ее руками закрывает покрасневшие белки глаз.

Я появляюсь дома рано утром в четверг, свой прежний дом временно оставляя где-то за «девять и три четверти», за куцым билетиком и надежным замком. Мама обнимает меня долго, мама ощупывает мою голову, мои плечи, мама напудренной щекой прижимается к моему лицу. Я дотрагиваюсь до ее талии – вот-вот рассыплется, касаюсь спины – надломится, только тронь.
Мама мне говорит: «Ты так похудела, Рут». Гладит по волосам: «Ты не болеешь, милая?». Спрашивает: «Ты там хоть что-нибудь ешь?». Мама, думаю, мам, мы сколько не виделись. Мам, думаю, ты же сейчас развалишься, ну какая тебе, мам, разница. Говорю:
- Я в порядке.
Ты как? Хотя можешь не отвечать.
Она боится заходить в дом. В черном платье и смешных тапочках выбежала на крыльцо (наверное, совсем не спала вчера), застыла прямо в дверях, загнувшись погасшей спичкой посреди прохода, утратив прежнюю легкость, былую стать, руками неловко подпирая дверной косяк.
Она спрашивает: «Ты хоть останешься?», я говорю: «Наверное».
Она говорит: «А наш Кристофер так вымахал», я говорю: «Да, заметила».
Господи, Рут, прекрати.
Кристофера нет. Кристофер, может, еще не вставал. Кристофер, когда я в последний раз его видела? Месяц, год, полтора года? Откуда мне знать, вырос он или нет, откуда мне знать, не сбегу ли я, когда придется целовать руку отца, противную жирную руку, не сбегу ли я еще тогда, когда Кристофер появится на горизонте, когда скажет мне: «Здравствуй, Рут»? От одной этой мысли кончики пальцев начинают болеть, губы немеют, лицо искажается от нелепой, нахлынувшей вдруг злости, мама видит, мама касается моей руки, мама: «Ты побледнела, доченька», и я по-детски носом утыкаюсь в ее плечо, бормочу: «Нет, мама, все хорошо, за меня не переживай, мам». Гладит меня, шепчет: «Знаешь, нет, милая, он не мучился», я ей потерянным голосом: «Точно?», а она плачет, а я закусываю губу.
Мам, когда это все закончится? Мама, пусть оно не начнется.

Кристофер опаздывает, думаю, да что ты за человек, Кристофер. Чем ты занят таким?
В голове сам собой возникает образ Энни, его ненаглядной Энни – нежная детская кожа, пышные волосы, улыбка на губах – мягкая-мягкая, словно ваты касаешься пальцами. Энни, в его руках чемодан, Энни, гладко выбритая щека под моими губами, одна лишь Энни – и поезд уже ползет прочь, очертания поезда скрадывает туман.
Энни, я не знаю, куда идти, Энни, пальцы в клочья рвут недописанное письмо.
Мама отчаянно выдыхает: «Кристофер», так отчаянно, что на нас оборачиваются разом все пришедшие к бедолаге отцу. Я стою чуть впереди, поэтому не вижу Кристофера, я смотрю на отца – какой же, черт побери, интересной вдруг стала нелепая розочка на лацкане пиджака, каким вдруг отчетливым стал казаться узор на откинутой крышке гроба. «Кристофер», - причитает мать чуть слышно, - «Кристофер», и сжимает его ладонь. Он пришел, Кристофер, ее опора, ее надежда, ее маленький милый сын, вот они, его пальцы в ее руке – им некуда деться, она пересчитывает зачем-то грубые подушечки, гладит ногти, которые он стриг вчера. Самые настоящие ногти, самый действительный Кристофер – у мамы настоящее уплывает из-под ног, мама не чувствует холодного ветра, мама не видит солнца, мама верит, что папа еще где-то здесь.
А ладонь Кристофера ей говорит, что нет. Нет отца. Чертов Кристофер.
Я оборачиваюсь.
Такой реальный, что режет глаза.

«Привет», - говорю тихо. «Привет», - отвечает он.
Он здесь, Кристофер, черное пальто Кристофера, черные брюки Кристофера, начищенные ботинки Кристофера, он смотрит на меня из-под полуопущенных ресниц и отводит взгляд. Мама смотрит на нас и начинает вздыхать еще громче и еще неуместнее. Как будто папа вдруг встал и признался ей в любви. Как будто его на ее глазах проткнули ножом. Все это резкий выдох – у мамы лишь резкий вдох. Я смотрю на него – нет, слава Богу, все еще мертв. Кристофер тоже смотрит – Кристоферу, по сути, плевать. Острый пергаментный профиль на фоне насыщенно-серых туч, плотно сжатые губы, галстук, затянутый чересчур туго. В моей голове звенит голос Энни: «Ах, Рут, до чего же мило», мои пальцы держит в своих тонких ладонях, «Будем друзьями?» - «Будем, конечно, будем».
Чья-то долгая, заунывная речь – аминь, хор голосов повторяет – аминь, мама крестится. Мама выходит вперед, чтобы уронить на закрытый гроб первую горсть земли. Мама выходит – между мной и Кристофером образовывается пустота. Мама выходит – а я ей вслед вытягиваюсь вперед, как охотничий пес.
Стрелки в чужих часах тикают, я им «тикайте вы быстрее», а они обижаются и не тикают.
Тишина растягивается в минуты, минуты – в месяцы.
Мы молчим.

Всем назло на небосклон выползает солнце.
Он окликает меня: «Рут». Он догоняет меня: «Да постой же».
Я, торопливо: «Да?», а он смотрит на меня обреченно. «Да?»
Холодные октябрьские его лучи щекочут мне нос. Кристофер щурится.
Когда тебе уже надоест убегать? Когда уже вырастешь?
Кристофер трет щеку, серые глаза в моем платье прожигают маленькую дыру.
«Пойдем, прогуляемся?»

Отредактировано Ruth Hensley (2013-11-24 23:07:57)

Кристофер правда немного вырос.
Кристофер теперь выглядит довольно солидно, на самом деле, довольно приятно, Кристофер руки держит в карманах, не хватает ему только ключей от новенького автомобиля меж пальцев и какой-нибудь важной папки за пазухой, шляпы на голове, чтобы прикрыть взгляд - взгляд мечется, взгляд не может остановиться. У таких людей, думаю я, наверняка где-то есть какой-нибудь дом, есть дети - почему-то именно сын, очень похожий на него маленький мальчик лет четырех-пяти, Кристофер смотрит на него с каким-то неумолимым отчаянием, гладит его по взъерошенным волосам. Маленькая копия маленького Кристофера - "Поздоровайся с тетей Рут", а тетя Рут ему улыбается придурковато, нежно в белый круговорот волос на макушке целует, крепко прижимает к себе, но смотрит с такой же дикостью, как отец. Хотя какой из него отец, из Кристофера, думаю я, Кристоферу бы свои ошибки исправить, прежде чем задумываться о чужих. Так что племянников у меня нет. Пока что. Зато у Кристофера есть жена - не из тех жен, что хлопочут на кухне, что стирают днями носки и сорочки гладят, нет, я думаю, ему повезло, у него дома белокурая красавица, сидящая на диване, под себя поджимающая белые ноги, перед уходом на работу Кристофер подходит к ней, как к ценному экспонату, с плеч ее стряхивает пыль, а она дарит ему задумчивый поцелуй, хлопает дверь, и она остается совсем одна, зябнет и озирается по сторонам. Что происходит с ней дальше, пока Кристофер, щелкая авторучкой, склоняется над бумагами, пока Кристофер ходит на ланч, на обеденный перерыв, пока, словом, играет в свою любимую с детства игру в чересчур ответственного ребенка, что в это время делает его милая, его Энни - вот этого я не знаю.
Да и знать, если честно, не очень-то и хочу.

Мы разглядываем друг друга, разделяем на волокна, на атомы эту внешнюю оболочку, лишь внешнюю - сколько стоит новый костюм или как выгорели за лето волосы, как вдруг начали дрожать руки - я сжимаю ремень сумки покрепче, и мы идем дальше, только гораздо медленнее, чем раньше бывало. Я иду, я смотрю под ноги, изредка оглядываясь по сторонам, слева от меня идет Кристофер, точнее то, что я успела в нем разглядеть, ветер играет полами его кашемирового пальто, ветер не к месту весело треплет светлые волосы. Да, мой брат, Кристофер, Кристофер вырос, Кристофер, может, даже стал немного шире в плечах, только сам-то он изменился ли? Что шагает прямо сейчас со мной, слева от меня, что внутри него, что так странно скользит взглядом по моим лопаткам и по плечам?
Я иду впереди, немного, но впереди, как раньше - только не убежать.
Мы оставили маму там, перед мамой мраморная плита, у плиты - венки, на венках - "помним, любим, скорбим", только нет там всех тех, кто любит, ушли все те, кто с нами скорбел отчаянно, наверное, целый час. Если честно, мне стыдно. За маму, за себя, за Кристофера. Плохой у нас троих вышел спектакль, раз так быстро зрители разошлись. Нам никто не поверил. Мы с Кристофером бежим прочь трусливо от маминого позора, и все камни в нее полетели бы, в одну лишь нее, было бы откуда лететь - даже камня в нас кинуть некому, мы разочаровали их всех. Она стоит себе серым памятником, пошатнувшимся монументом, руками каменные плечи отца сжимая, и сцена вокруг пуста, и выключен свет. Мама снимает вуаль, без нее совсем нагая там, на холодном ветру, на сером асфальте - молочно-серая, зыбкая. И что говорит она там ему, мы не слышим. Мы, собственно, не должны.
Кристофер говорит: "Закрой уши, Рут". Говорит: "Не слушай его, не надо".
Мы с Кристофером бежим. Только мы уже взрослые.
"Ты что, черепаха? Давай, догоняй"

"Знаешь, я не могу его вспомнить", - говорит Кристофер вдруг, Кристофер становится на одну линию со мной, голос Кристофера ловит меня на крючок и выдергивает. Все вокруг становится таким ярким, резким - остро-черные стволы кленов на фоне кирпичной церкви, пошлое золото крестов горит божественным неприличием, под ногами листьев буро-алое мессиво, по носу бьет плетью парфюм Кристофера, по глазам от холода белыми костяшками его пальцев.
"А тебе хочется?"
Вспомнить? Знаешь, Кристофер, я ведь тоже не все могу.
Мне-то как раз и не хочется.
"Ты думаешь, он часто о нас вспоминал?"
Помнят то, чего не хотят помнить, только люди совсем жестокие. К себе ли, к окружающим - не суть. Есть вещи, до которых дотронешься, и становится мерзко, тогда спрашиваешь себя - а зачем дотрагиваться? Оставляешь это где-нибудь, прячешь поглубже, закапываешь. И говоришь: "Пока". А оно не прощается.
Когда такие вещи возвращаются, становится не по себе, хотя ты этого и ждешь в глубине души. Едва ли бы мне понравился, например, труп папочки, разгуливающий у меня по газону, но куда меньше бы мне понравился и сам папочка,  но, допустим, тринадцатилетней давности. Он и тогда был как призрак - замечал предметы только тогда, когда на них наталкивался, и то не постоянно, мама всегда говорила, что у меня глаза папины. Глаза моего отца - это не когда тебя прошибают насквозь, о, если бы они так умели - нет. Папа пропускал каждый раз сквозь тебя ниточку, тонкой иголкой протягивал сквозь голову леску, подвешивая, куда дальше эта иголка воткнется, ты не знал - ты сидел, не зная, поворачиваться ли тебе вправо или влево, как приколотая к пенопласту бабочка, хотя поворачиваться было бессмысленно, ниточка не исчезала, пока отец, отворачиваясь, со свистом не выдергивал ее из тебя.
Мама говорила, что у меня глаза папины. Я надеюсь, что нет.
В глазах мелькает и Кристофер, и лицо Кристофера, и локоть Кристофера, касающийся моего локтя.
Я не могу вспомнить папу, потому что не хочется.
По носу бьет парфюм Кристофера, морским бризом выжигает мне все лицо.
И Кристофера не могу.

Кристофер, кажется, синяя майка Кристофера, и глаза сразу синие-синие, брюки закатывает, я в ручье, и солнце в ручье, я платье зажимаю между коленями, да где ты, Кристофер? что ты стоишь, Кристофер?
Кристофер, перрон, Кристофер, чемодан с рыжими ручками, Кристофер, а надолго? Надеюсь, что навсегда.
Ну и ладно, Кристофер, поезжай. езжай, Кристофер, что стоишь?
Когда поезд отходит, я бормочу: "Прощай, Кристофер, будь осторожен, Кристофер", хотя одно совсем не цепляется за другое. Прощай - это навсегда. Будь осторожен - это я до сих пор надеюсь.
Езжай, Кристофер, не забивай голову.
Кристофер идет рядом со мной, Кристофер белой рукой поправляет воротник у пальто. Странно. На холоде у Кристофера пальцы белеют, а у меня краснеют - так некрасиво. Наблюдает, как я руку пытаюсь спрятать в карман.
"Как там, - говорю, - Энни?", и хотя мне нет дела до того, как там Энни, это звучит так, как будто бы оно есть. Как Энни, как дома, спрошу я, как дела, как работа, спросит у меня он. Может быть, мы зайдем в кафе, может быть, добредем до парка, где раньше зимой катались все на коньках, может, он даже вызовет мне такси, может, а может и нет.
Что ты хотел, думаю, Кристофер.
Что ты вдруг захотел изменить?

Отредактировано Ruth Hensley (2013-11-26 19:16:54)

Ты же должен помнить, говорит Кристофер.
Мимо нас плывут грязно-желтые купола церквей, поразительно яркие даже при всем отсутствии солнца на сером небе, плывут и растворяются где-то там, куда уже не падает взгляд, растворяются робко, медленно, будто все еще сомневаются в собственной значимости, эти золотисто-фальшивые пятна, а исчезают из памяти настолько быстро, что поневоле начинаешь задумываться – а были ли они там на самом деле, эти купола, это небо, люди. Я даже оборачиваюсь – а они все еще там, подмигивают янтарно-насмешливо, и кладбище за моей спиной, и папа, они были со мной, останутся без меня, потому что они от меня не зависят, как, собственно, и я не завишу от них. Но если человек умер, мы же обязаны о нем помнить, говорит Кристофер.
А если человек жив?
Я расплываюсь в ухмылке зачем-то, отчего-то во рту появляется что-то до омерзения горькое. Я улыбаюсь - вырос ты, Кристофер, здорово вырос, аж тоска берет, вырос и многое понял. Он прав, Кристофер, как всегда, потому что приятно вспоминать о чем-то хорошем, приятно даже порой вспомнить и о чем-то плохом, если ты, конечно, уверен, что это плохое к тебе уже не вернется. Только вот у Кристофера отца не было, как его не было у меня, и здесь возвращаться нечему, хочешь ты этого или нет. Только Кристофер слишком уперт, слишком наивен, раз думает, что могильным крестом нельзя действительно поставить на человеке крест, а я думаю – можно. Я думала, что можно уйти – целиком уйти – порвав все связи, все прежние отношения, а Кристофер думал, что нет. Я верила, что не увижу больше их – ни маму, ни Кристофера – вообще больше никогда, а он никогда не верил.
Пиши, если будет что-то нужно, шепчет мне в затылок Кристофер, и я неловко прижимаюсь к Кристоферу, думая, будто это действительно наш с ним последний час. Но, наверное, так правильнее, наверное, ему лучше знать.
Уходи, раз так.
Мы обязаны помнить о мертвых, говорит Кристофер, и я не спорю, я только молча киваю ему в ответ. Есть какие-то нормы морали, есть принципы, и кто мы такие с тобою, брат, чтобы их нарушать. Я знаю, я уверена, что ты будешь вспоминать об отце, будешь помнить о маме, потому что будешь частенько ее навещать, только вот с каждым разом тебе будет все труднее, все тяжелее, Крис, вот этого ты никак не можешь понять. Нельзя выдрать из себя то, чего в тебе нет, как бы от тебя этого ни требовали, Крис, как бы ты ни старался, как бы мама этого от тебя ни хотела, Крис, так нельзя. Даже она, мама, и то не может постоянно глотать твою пустую наживку, знаешь, у всего же есть свой разумный предел, предел этому актерскому мастерству.
«Ты слишком много думаешь», говорю.
Говорю, а хочется выпалить, мол, дурак ты, Крис, кончай уже притворяться, ну сколько можно, только ведь то же самое можно сказать обо мне, поэтому и молчу. Ты же такая же, Рут, ты тоже упертая, как баран, смотришь на него спокойно и холодно, а внутри хоть в трубу труби, внутри там, если хочешь, пожары и инквизиторские костры, кричи, но никто и с места не сдвинется. Ты же глупая, Рут.
Семейное, да?
Семья. Есть добрый десяток определений, но я ни одно не могу понять. Говорят, что семью не выбирают, ее только принимают, а я думаю, что можно не принимать. Можно, допустим, отречься, сбежать, потеряться, а потом найти себе новую, если, конечно, захочется. Звучит просто. Я не любила свою семью, не питала симпатии к собственному отцу, чувства к матери со временем охладели, кажется, что может быть проще – взять и не вспоминать больше никогда, ни о мертвых, ни о живых. Просто замахнись и переруби уже одним махом этот толстый канат, эту цепь, говорю себе, от нее нет пользы ни для тебя, ни для них. И знаешь, я на это замахивалась сотни раз, только что-то всегда меня останавливало.
У Кристофера в чемодане предательски гремит волшебная палочка, и я улыбаюсь.
Прекращай притворяться.
Я улыбаюсь, хотя обидно.
Кристофер-то дурак, но вот только из нас двоих почему-то лишь Кристофер постоянно оказывался прав.

Над головой плывут мятые серые облака, уже почти черные, больше похожие на огромные скомканные простыни, утренние, пустые и от этого очень холодные. В такую погоду скорее будешь жалеть свой замерзший нос, чем собственного отца. Слава богу, что больше и не приходится.
Или, может, придется, но что-то уже другое. Золото церквей постепенно сменяется дешевым зеленым штакетником – такой, видимо, тут стоял, когда я еще ходила пешком под стол.
На мне салатового цвета платье, а Кристофер бледный весь.
Передавала привет, говорит Кристофер, а я откликаюсь: «Тогда ей тоже привет».
Улыбаясь совсем не к месту, совсем как родная мать, смотрю Кристоферу в лицо: «Надеюсь, вы там не ссоритесь».
С Энни? Из-за чего?
Я один-единственный раз видела Кристофера таким бешеным. Кристофер сжимает мое запястье, мой светло-зеленый рукав, сам белый, как лист бумаги, а я верещу яростно, не как девочка, но как смертельно раненый зверь, из которого еще зачем-то пытаются пулю вытрясти, глупая такая метафора, толкаю его в грудь, плечи, живот, а он держит, и все тут, и белый-белый.
К черту.
Кристофер останавливается слишком резко, и что-то в сердце трусливо ухает, но я только молча останавливаюсь рядом с ним, отчего-то брезгливо поправляя сползший с плеча ремень, как будто он тут единственная достойная внимания проблема. Кристофер стоит надо мной, и не двигаются зрачки, и у меня, кажется, перестали двигаться тоже, и будь я немного младше, я бы просто пустилась сейчас в бега, и черта с два бы меня кто поймал, если бы я этого сама вдруг не захотела.
Но в прошлый раз он поймал, как бы я ни пыталась.
Мне шестнадцать, кажется, и ненавистное зеленое платье на ветру бьется парусом, а ветер сильный, и Кристофер бледный и весь дрожит.
Отсюда, знаете, если прыгнуть, то только если ногу сломать решишь, а это не так уж страшно.
А ему страшно. И он весь белый. И бешеный.
И я словно бешеная, но это не так уж и странно, и сейчас я, кажется, вообще ничего не боюсь, я вообще мало чего боюсь – разве что высоты, но не в этот раз. А пульс в запястье об его пальцы колотится - не ври мне, Рут. И платье облегает худые ноги, и мне стыдно, и за себя, и за платье, и за Кристофера почему-то – очень. И я ему: «Пусти меня, дай я слезу», а он все держит.
Пусти меня, идиот, чего тебе?
Чего ты от меня хочешь?
Думаю, Рут, скажи ты правду, скажи хотя бы единственный раз, наверное, тебя бы и в рай пустили, там, знаешь ли, прощать любят, и все можно искупить. Скажи ты, что у тебя там никого нет, скажи, что скучала, скажи, что хочешь домой, или что хочешь его обратно туда – хоть что-нибудь.
Та цепь, которую ты не можешь перерубить – это Кристофер, это все он, это он тебя за руку удерживает каждый раз.
Говори правду.
Скажи, что ты ненавидишь Энни, или его самого ненавидишь, или что хочешь обратно, к магглам, потому что тебе там страшно – да мне без разницы, если честно, что, но не ври мне, Рут.
Из-за чего это все?
«Чтобы ты наконец решил», зачем-то говорю я.
«Что-то одно, Кристофер, выбери», хотя я этого не хочу.
«Мне без разницы, что»
Я перехватываю его руку и раскладываю перед ним цепь. Хотя будь моя воля – спрятала бы. Потому что я не знаю, что же он выберет.
Неправда. Правда.
Да ты просто такая же упертая,
как и я.

Отредактировано Ruth Hensley (2013-12-01 20:18:59)

Смотри, говорит Кристофер. Рут, говорит, смотри.
Он сидит на корточках и руками лезет куда-то в малиновый куст, я опираюсь руками на его плечо, что там, Кристофер? Что нашел? Кристофер, нам домой пора. Кристофер, стуча обеими ладонями по спине, идти пора, Кристофер, наваливаясь на него сверху всем телом, руками раздвигая ветви, лезущие в глаза, да что ты нашел там, Крис, ну, покажи?
Не тяни, Крис.
Кристофер смотрит вполоборота и щурится.
Не дави так, Рут.

Взгляд Кристофера – застрявший посреди горла сухой кусок, неловкая, улыбка с изрядной долей неприязни на семейном застолье, голос Кристофера – разглаживает бумагу, наглухо запечатывая конверт, над почтовым ящиком замершая рука. Сомнения Кристофера, терзания Кристофера, все выступает наружу – в шершавой от холода коже на тыльной стороне ладоней, в пальцах левой руки, потирающих острые белые костяшки правой, в ветре, закрадывающемся внутрь рукавов, как их голодные рты в карманы не прячь – холодно все равно.
Кристофер долго щелкает зажигалкой.
Что выбрать-то, а? Из чего выбирать? Зачем?
Я чувствую, как привычно начало подрагивать нижнее веко – выглядит, надо сказать, ужасно, кажется, будто щедро смазанное клеем лицо наконец начинает трещать по швам. И там, где дрожит нерв, словно слышишь тот тонкий звон, как легонько касаются друг друга круглые бока блюдец, как перед землетрясением первый сигнал, только кажется – на самом деле, это всего лишь тяжелые пятки соседа сверху, что-то совсем незначительное, а ты уже весь дрожишь, от злости покрываешься сетью трещин и вен. Это внутри, это шум в ушах, это неуловимо темнеющее пятно перед глазами там, где когда-то были плечи и шея, это внутри – а снаружи веко дрожит всего лишь.
Что опять, Рут, эй, я с тобой разговариваю, ты можешь хотя бы смотреть мне в лицо? Я смотрю.
Голос Кристофера, пробивающийся из темноты, из колокольного звона.
Что я должен выбрать, Рут?
А что хочешь, а если я не хочу, а мне все равно. Что-то одно.
Это невежливо, Кристофер, знаешь, чтобы сразу и все.
Тебя мама делиться не учила? Делить.
Это было бы проще, Кристофер, не лежи у тебя волшебная палочка в чемодане – может, и в кармане сейчас, неважно, все было бы по-другому, не будь ее вовсе. Не будь Хогвартса, платьев и мантий, Министерства и банков с гоблинами, Пожирателей, магов, магглов. Не будь, в конце концов, и Энни, потому что ты не наткнулся бы на нее никогда, на эту лодку из внешнего мира, приплывшую на наш тихий остров, весла которой ты с такой силой сжимал в потных ладонях, уходя прочь, потому что не было бы тихого острова, не было бы с кем оттуда сбегать.
Но ты бы все равно к этому пришел. К костюму-тройке, к ключам в кармане, к поцелую в щеку перед уходом на работу. Я бы привыкла к крутящемуся креслу, к приталенным платьям вместо мантий, к иному офисному этикету – в принципе, особой разницы нет, разница, разве что, в расстоянии. Только здесь нет ни перспектив, ни тех, кто будет с работы ждать.
А там будто бы есть, Рут, не глупи, поехали. Я тебе покажу, знаешь, что, что, ну давай, не тяни, показывай.
Вроде бы еще не совсем холодно, а изо рта уже вырывается пар. Кристофер выдыхает дым.
Ты опять за старое?
Не дави.
«Я не могу за тебя решать-», - я осекаюсь, не выпуская наружу застрявшего поперек горла «Криса», да и не нужно было этого говорить – Кристофер понял все, наверное, сам, почувствовал бы даже с завязанными глазами – нам хватает одного этого расстояния. Если я протяну руку, то едва  ли смогу коснуться окоченевшими пальцами пуговицы на его животе, тем более не смогу отсюда дотянуться до лица – сжать двумя пальцами фильтр и выдернуть, стой я ближе – не суть, все равно бы из этого ничего не вышло.
Когда ты попробовал в первый раз, я не помню, а что-то не так? Да нет, мне не мешает.
Кристофер зачем-то оглядывается – такая же привычка есть у меня.
Неужели тебе действительно нравится это все, Крис?
Только поэтому остаешься?
Тогда зачем ты писал?

Крис – летние каникулы, три месяца, в начале всегда кажущиеся чем-то бесконечным, но в итоге пролетающими совсем незаметно, почему ты уходишь, Крис, почему же всегда все так? Крис – теннисные туфли, остывающие всю осень и зиму от бесконечного летнего бега, неужели так сложно забрать их с собой, а, а спрятать – зачем на виду стоять? Крис – двенадцатилетний мальчик, закатанные до локтей рукава, он говорит о таких волшебных вещах, что поневоле начинают вдруг слезиться глаза – у меня их нет, Крис, тебя нет, ничего здесь у меня нет.
Эй, сестренка, ну, Рут, ты чего?
Кристофер – тот, которому так неловко, Кристофер – тот, который мои плечи держит в своих руках.
Крис – тот, которому приходится их выпускать.

Крис, ну что там у тебя, а?
Он выпрямляется, а я отскакиваю, он в руках держит что-то, но не показывает, держит над моей головой.
Крис, вредина, покажи.
Из его рук доносится вдруг чириканье.
Они из гнезда выпали, говорит Кристофер, из его ладоней глядят на меня две пары блестящих глаз, а я боюсь и руки протянуть. А куда они теперь пойдут, говорю, глупая, они еще даже ходить не могут, говорит Крис.
Сам такой.
Я глажу их пальцем по крошечным головам. Давай вот эту будут звать Бетти, а почему Бетти, откуда я знаю, почему она Бетти, а вот этого? А куда он лезет?
А вот этого Крис.
А куда он хочет?
А что же нам теперь делать, говорю я, а Кристофер пожимает плечами – не знаю. Ну пусть они улетят, да знаю я, что они не улетят, но если бы могли, то куда улетели бы, а? В гнездо, говорит Кристофер, а что им там искать, в этом гнезде, говорю.
Да не знаю я.
Но там, наверное, хорошо.

Извини.
Дым, пар ли из носа Кристофера, все ли сразу, от холода ли, от отчаяния вспыхнувшее вдруг лицо – и погасшее, пепел падает на асфальт, сигарета белым снегом вниз крошится.
Я качаю головой из стороны в сторону, не поднимая глаз - ничего.
«Зря я так», говорю.
Шахматное поле, черная клетка, белая клетка, в том-то и дело, что клетка – в жизни не бывает такого, даже с моей любовью преувеличивать. Да и в шахматы мы играть с тобой никогда не умели.
Глупо все это.
Пойдем тогда прочь с поля.
Я снова забегаю немного вперед, наверное, просто потому что боюсь смотреть ему прямо в лицо.
Рут, тебе сколько лет-то сейчас? Неважно.
Кристофер идет где-то позади.
Люди меняются, Рут.
Вовсе и не меняются.
Выдыхает то ли пар, то ли дым.
Ты слишком много думаешь, Рут.

Тебе десять, тебе шестнадцать, тебе двадцать три – не все ли равно, говоришь ты, отчего-то стыдливо комкая перчатки в белых руках.
Сколько можно, Рут?
Злишься, мнешь, мнешь перчатки, я вырываю их у тебя - Кристофер.
Кристофер, ты пугаешь меня, Кристофер,
что ты такое говоришь, Кристофер,
пожалуйста, прекрати.

«Не хочу», - бросаю я и сразу же закрываю глаза, черт возьми, Рут.
Я не то, я не имела в, да я никогда.
Это не то, это все не то.
С каждым шагом идти становится все тяжелее, тяжелее становится ровно ставить каблук и спину держать на удивление прямо; я чувствую, как по-дурацки красные пальцы предательски начинают потеть, цепляясь за ремень сумки на плече так же остервенело, как утопающий хватается за спасательный круг. Ты, наверное, никогда ни о чем не жалела, это почему же, да на лице у тебя написано – хоть ты пропадом пропади, он неуклюже застегивает рубашку и смеется как приговоривший себя на смерть. Дрожит подбородок – хочется улыбнуться, так вовремя вспомнилось, только не улыбается ничерта. «Тебе же плевать, Рут» - наверное, всем действительно так и кажется, наверное, потому что сами они только того и ждут; Рут – ни формы, ни содержимого, ни позвоночника, пустой звон, антракт, счастливый (иногда нет) финал – аплодисменты, аплодисменты, мимо нас розы несут, несут живые цветы на остывший камень могил. Им всем без разницы, что смотреть. Кого благодарить и за что. И хотя это ложное впечатление, первое впечатление – оно есть то самое, которое клеймит тебя на всю жизнь, то единственное, которое сложнее всего выбить потом из глубин своей головы. Сыграй для меня леди Макбет, скажем. А для меня госпожу Пернель. Актер одной роли. Актер всех ролей.
От него пахнет дорогим алкоголем и почему-то пылью.
Ты маленькая лживая шлюxа, вот ты кто,
а чего ты вообще от меня хотел?
Ты же хотел этого?
Позволял делать мне все, что вздумается.
С каждым шагом внутри что-то переворачивается, обрывается – сидишь на коленях, кончиком линейки поддевая присохшую к стулу клейкую розоватую массу, сморщенный нос – напускное скорее, ты особо брезгливым-то никогда не был. Раз-два – всхлипывая, отскакивает, больше ни с чем не сравнишь, отлетает от дерева присохшая жвачка и шлепается на пол – я толкаю свое тело на еще один шаг вперед, я наступаю на мелкий гравий, тишину разрывая нелепым скрежетом каблуков по асфальту. Кристофер не замечает, но скорее делает вид, что не замечает. Из-под пальцев выскальзывает ремень - поправляю.
Поднимай голову, Рут,
выше,
выше.
Чем выше, тем больше пыли в глаза летит.
Люди верят во все это очень охотно. Как в доверчивые улыбки и незатейливые прикосновения к рукавам, так и во вздернутый подбородок и скептически сомкнувшиеся на лице в оранжеватый разрез тонкие губы. Они сами выбирают, во что. Люди не верят в меня. Но люди верят в Рут Хенсли. В Рут, которая сама готовит себе обед. В Рут, на которой любое платье смотрится дорого. В Рут, которая никогда не повышает голоса. В Рут Хенсли, у которой ничто не может пойти не по плану.
У Рут не краснеют руки, не потеют ладони, Рут не спотыкается на ровном месте, не поправляет без конца сумку – это не Рут. Рут не может переживать, забивать себе голову ерундой, без конца кусать губы – кто угодно, не Рут.
Как же меня достало.
Я ведь тоже человек, Господи, человек же? Я смиренный раб твой. Всего лишь.
Ты тварь, Рут.
Чего хочется тебе, Рут? Делай, что тебе хочется.
Прекрати мне указывать.
Ведь так поступают люди?  Люди.
Люди верят в Рут Хенсли.
Людям нужно во что-то верить.
Людям.

Кристофер ни секунды в нее не верил.
Он был здесь с самого начала, он видел акт первый – рождение. Видел нежную детскую кожу до того момента, когда она впервые покрылась пудрой, лохматил светлые волосы на затылке, теперь безжалостно стянутые канцелярской резинкой в тугой пучок, он прятал в карманы, в перчатки руки, которые теперь не вытащить из карманов и не поймать. От одного осознания всего этого дрожь берет до сих пор – он видел ее, видел всю,  и эту нагую душу, смешную, босоногую, глупую, и страшно от этого, и ты не скроешься от него, Рут, взрослей, не взрослей – он запомнит тебя такой, своевольной, настырной, маленькой,  но такой уверенной, безумно красивой Рут. Только потом он вышел – в середине второго акта – он уехал в свой чертов Хогвартс, а потом и в свой чертов Лондон, оставив тебя здесь ждать, ждать, ломаться и перестраиваться. Второй акт – крушение, смена веры. Он пропустил ее, кульминацию, он вернулся под самый финал, потерянный и запыхавшийся, в разгаре был третий  – принятие. Ему просто пришлось принять ее, наслаиваются друг на друга два образа – Рут до, Рут после – обрывки фотографий одного и того же человека, которые никак не выходит соединить. Ему осталось только поверить той, новой Рут, наспех склеенной – холодной, отстраненной и недоверчивой, той Рут, которая никогда не отвечает на его письма, Рут, которая с такой легкостью отпускает его – дело твое, брат.
Маленькая Рут держит его за руку – не уходи, брат.
Ты фальшивишь, Рут, кричит, ты так ужасно фальшивишь.
Ну так брось в меня камень.
Складывает пальцы на его руке в кулак, смеется и плачет,
дрожат и смеются,
ну?

Облака постепенно сгущаются, и, кажется, вот-вот не выдержат, закричат. «У тебя есть зонт?» - единственное, что крутится на языке, хотя дела нет уже ни до зонта, ни до собирающегося дождя. Я сбавляю шаг.
«Кристофер»,  - звучит совершенно по-детски и до того жалобно, что я морщусь невольно. Кристофер, тихое, «и»  чуть длиннее, чем надо - словно невозможно это имя произносить иначе, так оно колется.
Рут, перчатки взяла, угу-у, да знаю же, что не взяла,
не ври.
Кристофер!
Ты мне никогда не веришь.
«Куда мы идем?», - говорю, кажется, я, но будто бы и не я – мой язык касается губ и зубов, а голос не мой, не голос – выпотрошенная игрушка, брошенная на ступеньки старого дома. Куда мы идем? Зачем мы вообще сюда приходили, Крис? Знали ведь, куда шли. Знали, кого увидим и что увидим, ты знал, что окликнешь меня, знал, чем все обернется.
Знал и все равно шел.