В последний раз, когда я была в этом дьяволом забытом месте, на пороге меня встречал неловкий, но умело обученный этикету домовик, пытающийся нелепо выговаривать куртуазные слова по наставлению хозяина. Голова упорно выбрасывает лицо и руки, поглощавшие, срывавшие одежду — я не помню, случилось ли это до смерти ублюдка или после, поэтому настойчиво отказываюсь вспоминать, в чьей спальне тогда была, словно убогая и продажная. Сейчас же я самостоятельно толкаю дверь, и она поддается с первого раза — грузная, скрипящая, словно с провокацией и демоническим вызовом впускающая меня в проклятое место. Когда-то мерцающие роскошью атласа стены сейчас потрескались от влаги и холода, а канделябры превратились в заросшие мутной паутиной коконы. Поместье Яксли сбросило корону вместе со смертью Винсента, а я чувствую себя крестом на его могиле, который в данную секунду каблуками давит кости сухого скелета. Половицы под ногами отдаются не очевидным треском, но протяжным гулом, словно мертвец из подземелья потревожен моим присутствием. На кой черт?

You gonna end up under tooth and nail
If you catch a tiger by the tail, don't fail

Я не знаю, почему так по-девичьи отозвалась на письмо — распластанная после непривычно-рабочего дня, где отпрыски чистокровных семей вели себя, будто родились в маггловской провинции, я могла продолжить вечер в компании красного сухого и приторного убранства одинокой спальни. Я знаю, что это — ребячье подстрекательство, которое продолжает ядом убивать Грейджоя изнутри; знаю, что он продолжает вслепую нащупывать мои слабые места, ударяя разом по каждому в надежде не промахнуться. Но я играю в мамочку, цепляясь за двадцатилетней давности впечатления, и снова иду ему навстречу, чтобы только доказать бессмысленность этих игр. Эмоциональный толчок рождается незаметно, смешанный с отвращением к неблагому зачатию младшего Яксли, и сегодня он ударяет по мне снова. Только теперь я, кажется, поддаюсь какой-то единственной чувственной клетке, дивясь странной силе, которая относит меня от предметов случайного вожделения к иным, нежеланным вещам, вталкивающимся в круг моей воли в лице несозревшего старика. Я ожидаю увидеть всё и не позволяю страху перед безумством извращенного мужского сознания пустить трещину в моем разуме.
Поросший сыростью паркет продолжает гудеть в такт каждому шагу, и я интуитивно продвигаюсь вглубь коридора, потому что знаю, где он меня ждёт. Вверх по смрадной лестнице, направо — комната Винсента и его хаффлпаффской дешевки, налево — пустующая когда-то детская. Я знаю, что он будет ждать меня по правую сторону, где отцовские простыни были осквернены не только дурным супружеским выбором, но и пороком собственного сына и бывшей любовницы. По полу скользит тёплый свет нескольких свечей, пробирающийся своими щупальцами из-под двери в пустой коридор, а я покорно следую за ним, когда слышу болезненный вой. Это не стенания омертвевших половиц, не голоса снаружи, это знакомый моему естеству голос — и я инстинктивно подрываюсь с места, с силой толкая дверь плечом. 

Violence is just an incomplete thought
Coming to a complete stop
♪ Them Crooked Vultures – Gunman

Я не знаю, почему я верю и почему допускаю мысль, что он способен на такое, но тело, отбрасывающее короткую синюю тень, выставлено напоказ — так, чтобы я разглядела каждую родную черту в кровоточащем лице, свои губы — в разбитом и поросшем кровавыми  разрывами рте, и даже свои волосы — в спутавшихся белесых клочьях. Пытка тела дочери обставлена в лучших традициях музейных экспонатов, тех самых, которыми гордится целый город, пытаясь привлечь зазевавшегося туриста броскими афишами и путеводителями. Я вглядываюсь в заплывшие серые глаза, испещренные ветками лопнувших сосудов, и твёрдо отказываюсь верить в степень отчаяния Яксли. Мне кажется, что у него бы не хватило смелости, а у даже столь нежной Нарциссы — хватило силы противостоять, поэтому я не верю, не верю. С невольным рычанием врываюсь в дистанцию нескольких сантиметров, чтобы цепкой хваткой поймать его потонувшее в чужой крови запястье и откинуть в сторону. Я хватаю женское лицо за подбородок и пытаюсь не увидеть в нем свою дочь — под мрачными синяками и глубокими порезами, рассекающими лицо, я хочу найти кого-то другого, но только не мою милую Нарциссу. Звериные инстинкты истошно хрипят, ревут внутри, а измученная женщина не узнает меня, не узнает свою мать? Моё лицо выгибается в брезгливой гримасе, пальцы пренебрежительно отталкивают обмякший, но всё ещё живой череп, а я резким движением разворачиваюсь к Яксли, прищурив глаза и в театральном недовольстве сжав губы — игра не удалась.
Осипший голос отдается змеиным шипением, а взгляд электрическим разрядом проходит с ног до самодовольного лица Грейджоя, находяшегося от меня на запретно близком расстоянии:
- Лучше бы ты похлопотал и приволок сюда настоящую Андромеду, тогда бы твоя дешевая инсталляция хотя бы доставила мне удовольствие.

Правый глаз прячется в тени то ли запретного заклинания, то ли растрепанных волос, левый пугливо глядит на меня, продолговатый, дымчато-серый, и зрачок рдеет, как точка ржавчины. Пурпурная венка бьется через тонкую светлую кожу — совсем такую же, как у моего юного лица, когда омолаживающие зелья не вошли в дневной рацион. Костлявые плечи дрожат — девица не понимает, кто перед ней стоит: спаситель или новый мучитель. Я вглядываюсь в лицо моей-псевдо дочери, и яростно бередившие рассудок эмоции отходят на второй план — я перестаю видеть в этих глазах Нарциссу, я слишком хорошо знаю, как звучит её боль.

Его лицо вкрадчиво выныривает из прямоугольника мрака. Мне кажется, я вижу это лицо во снах и продолжаю чувствовать его большие ладони. Бесчисленные картины прошлого и всегда осуществляемые с ним фантазии обрамляют настоящее, я непроизвольно ухмыляюсь подготовленному представлению. Льстит мысль, что этот спектакль поставлен ради одного единственного зрителя, а каждый режиссёрский штрих заточен под мою реакцию. Он глумливо щерится, как хищное животное, с подернутым звериным оскалом лицом — так охотник смотрит на свою добычу. Только, мой маленький мальчик, добычей всегда был ты.

Tearing memory
Allows the voices in
They wanna push you off the path

- Я уверена, что ты всегда особенно старался в те исключительные моменты, когда всё же с трудом, но доставлял мне удовольствие, - с неприкрытым ехидством отвечаю я, горделиво приподняв подбородок, и вальяжно опираюсь на занятый обмякшей женской тушей стул, но тут же с колким омерзением резко отстраняюсь, почувствовав как ткань мягких черных перчаток пропитывается чужой кровью. Хватаю край у запястья и стягиваю перчатку с руки — вздернув брови, глядя в глаза Грейджоя и открыто пародируя его по-хозяйски расслабленные движения.
Милый мальчик, мы могли купаться в снеговых вершинах или позволять морскому языку лизать кожу, мы могли изучать закромы большого мира, но ты, извращенный моей природной тягой к смерти, в которой мы так хорошо сочетались с твоим отцом, поддался искушению стать Мясником, а я заперла себя в протяжном звоне бокалов и натянутом смехе снующих по поместью гостей. Ирония, не правда ли?

- Знаешь, когда мужчины хотят затащить меня в постель, они дарят мне украшения, любопытные зелья — что угодно, а ты решил растопить моё сердце кровью дочери? Ты всё ещё жалок, - буквы складываются в слова ритмичным стуком, цедящим каждое слово сквозь расслабленные в лёгкой улыбке губы. Я знаю, что ему всегда хочется сделать мне больно: в постели или на тревожно ощутимом расстоянии метра.

В глухом центре спальной комнаты продолжает болезненно стонать истерзанное тело. Звуки родного голоса раздражают, ногтем по стеклу отдаются в ушах и вынуждают меня нервозно закатить глаза и стиснуть зубы так, что высокие скулы отсекаются грубыми скалами, покрывая щеки мазками тени. Я не могу слышать скуление этого ничтожного существа — кто она? Маггл? Официантка из дешевого паба, которую он оглушил в темноте Лютного переулка?
Это всё ещё не она.
Выдыхаю.
Рычу.
Не контролирую.

Your ears are wrecking
Your hearing damage
You can do no wrong in my eyes
♪ Thom Yorke – Hearing Damage

- Убей уже эту собаку, иначе это сделаю я, - срывается с непритворным раздражением, когда я с зудящим разочарованием отбрасываю на пол теперь безнадежно испорченные перчатки.

Воспоминания, несмотря на назойливые писки неудавшейся жертвы, насильственно вторгаются в голову — здесь Яксли алчно прижимался губами к моему влажному рту, здесь он неумело справлялся с тонким бельем, здесь — в грохоте мальчишеской страсти сжимал зубы на моих напряженных пальцах. И продолжительные стоны мешаются с непривычно мурлыкающими поцелуями, когда мысль мстить Винсенту через сплетение тел инфекцией распространялась по сознанию семнадцатилетнего Грейджоя. И я, с поддельным выражением искренности, не отвечаю ни на одно его слово, как будто бы не хочу маркировать живыми словами всю жуть, происходящую с моей мстительной подачи. Мне, которой уже больше тридцати лет, противоестественно нравится происходящее, и я отдаюсь жадному, голодному юноше с большей покорностью и податливостью, чем его вечно утомленному отцу. Тогда — я поглощена его резкостью, неутомимостью, угловатостью на удивление волевых и властных движений, сейчас — ненасытным взглядом любуюсь где-то беспрекословно моим творением, порождением безукоризненного порока и цикличного грехопадения, дважды начинавшегося в его доме. Ирония, не правда ли?