Это было просто. Это было намного проще, чем казалось. Не надо быть таким сильным волшебником, не надо обладать недюжиными способностями, не надо изнывать на каждодневных тренировках, чтобы произнести всего лишь два слова. Ей видится, что главное — быть уверенным, что ты готов произнести всего лишь два слова. Хребтообразная туча закрывала небо, когда Пэнси жалась к холодной двери собственного дома — сначала прильнула всем телом, упираясь лбом в шершавую поверхность, ладонями в поиске спасения примыкая к петлям, затем устало прижалась спиной и сползла вниз, разглядывая дубовый лист, пожухлый, побитый, с отпечатком материнского каблука ровно у основания, которым он оторвался от кровного дерева. Это было так просто. Почему это оказалось так просто?

Lost on the way, no one to blame, no one to say,
nothing to do with the way everything's changed

Тесс не боялась. Эта глупая, глупая и наивная Монтгомери до последнего не видела смерть, не оглядывалась назад, не пыталась спастись — она не знала, что умрет через несколько минут, когда плевалась обвинениями, рычала и проклинала Тёмного Лорда, Пожирателей Смерти, Гражданскую Войну и «паскуду Паркинсон», которая якобы сломала жизнь её сестре. Пэнси улыбалась, Пэнси смеялась, Пэнси даже не злилась — Бесс сама сделала свой выбор, её никто не принуждал, и если ты, глупая девчонка, не смогла разделить её выбор или хотя бы покорно смириться с ним, мирись с последствиями. В какой-то момент, когда сестры спорили, твердили бессмысленные слова о ненависти — Паркинсон казалось, что она не различает их, что только темная пожирательская мантия не позволит волшебнице промахнуться и убить не ту. На столе лоснилась совместная фотография Монтгомери с каким-то худощавым мужчиной, комната была её, Бесс, но в ней всегда незримо присутствовала сестра, Паркинсон почувствовала это, когда первый раз оказалась здесь ещё в июле. Пэнси решила, что это необходимо закончить, как только Бесс впервые рассказала о том, что сестра-близнец рыщет, как выдрессированная шавка, чтобы найти их обеих и вернуть свою родную кровь, вырвать из кандалов, как ей кажется, насильственных. Пэнси решила, что пришло время перешагнуть через грань. Это произошло без прелюдий, без философических размышлений о гранях жизни и смерти — это было мерным щелчком в голове со звуком «надо». Понуждаемая не столько необходимостью сохранить своё имя и избежать попыток Тесс обличить её, подставить Пожирателей Смерти, сколько нуждой совершить то, к чему Паркинсон так трепетно подталкивала жизнь — жизнь всегда подталкивает к смерти. Убив, она должна стать ближе к тому, кто исчез в мае, кто убивал стольких, скольких не было в его постели, она должна прочувствовать, что чувствовал он, она должна стать на шаг ближе, когда его тяжелая рука уже который месяц не сжимает родное запястье племянницы.
Это было так просто.
Пэнси молчала, это длилось двадцать минут, час или два — она совершенно не помнит, что происходило на протяжении этого времени. Она помнит только лицо Тесс, которая угрожает, которая проклинает — и свою волшебную палочку, которая внезапно под два запретных слова светится зелёным светом. И затем — сладкое сомнамбулическое ничто, окутавшее замолчавшую Монтгомери, и тяжелый, надрывный выдох Монтгомери — второй, что всё это время стояла рядом, смиренно и даже, как показалось, довольно наблюдая за смертью родной сестры. Страшно ясно, будто душа озарилась бесшумным взрывом, мелькнуло осознание произошедшего и тут же зарылось так крепко, что Пэнси с минуту стояла над мёртвым телом без единого движения, без единого сокращения мускул на лице, без единого слова. Пьяная от своей власти и чего-то, что она ещё долгое время не сможет понять, волшебница ничтожно не признает смерть — просто тело, просто глупое тело распласталось на полу, как никому не нужный мусор.

So I feel a little like, a child who's lost, a little like,
a lot, I didn't like all of the pain
♪ Mike Wyzgowski – Nothing Can Be Explained

Пэнси смертельной тенью скользит по коридору, немного спотыкается на ступенях лестницы на пути в свою спальню и пускает проклятья под нос, прячась в капюшоне мантии. Сколько уже раз за почти двадцатилетие жизни менялась осязаемая обстановка этой комнаты, и никогда она не была такой пустой и грузной, как последние четыре месяца. Пэнси видит и ощущает себя (мрачная мантия, маска Пожирательницы, запрятанная во внутренний карман, длинное бордовое платье, покосившийся каблук, разбитый мысок туфли — как строгая картина пустоты) с тем омерзением, которое испытывает каждый день последние месяцы, которое испытывает всякий раз, когда возвращается к себе — брошенной, зависимой, постоянно ожидающей, с нескончаемой режущей болью от потери и перманентного одиночества. В этой кровати, куда никто не присядет, чтобы обнять её — такую потерянную в своем отчаянии, с невидимой кровью на руках — по локоть, так хладнокровно были брошены два запретных слова, Пэнси словно смирилась навсегда, что никто не разделит этот груз. Промеж войны и жизни, чья-то невидимая рука выхватила, отняла у девушки то единственное, что принадлежало только ей, и громадная, настоящая волчья тоска вытягивается и загибается каждую секунду подвижной тенью. Ни полосатая темнота комнаты, ни холодное, хрустящее постельное белье, ни суетливый домовик, боящийся подойти к домашней принцессе — ничто не дает верного способа отмерить и отмежевать себя, когда на языке чувствуется привкус собственной крови после неумелых боевых заклинаний жертвы. Первой и почему-то слишком простой.