- … так, значит, Ганхилдьа из Гросмура была цыганкой? - Пэнси беззастенчиво облокотилась спиной на край массивного стола из дубового дерева, с интересом всматриваясь в страницы пыльного фолианта по истории магии. Портрет старой и давно умершей ведьмы покрылся трещинами, которые особенно проявились на безнадежно изношенном пергаменте. Известная всему волшебному мира целительница, словно на карточке из шоколадных лягушек, угрожающе нависала над котлом, глядя на читателя одним своим устрашающим взглядом. Юная слизеринка внимательно разглядывала изображение волшебницы, вдумчиво вслушиваясь в рассказ Мальсибера о том, какие на самом деле чары помогли Ганхильде из Гросмура изобрести долгожданное лекарство и что всё это беспрекословно было связано с особого рода магией цыганского народа. Черноволосая девушка жадно хватала каждое слово своего двоюродного дяди, переменно то вчитываясь в строчки книги, то исподлобья поднимая взгляд на рассказчика.
- А почему раньше это не раскрывалось? Или раскрывалось, но не озвучивалось? Мы на зельеварении обсуждали Ганхильду, но профессор Снейп ни слова не упомянул о том, что дело в цыганском колдовстве, - задумчиво протянула девушка. Они находились в опасной близости. Пэнси стояла практически вплотную рядом с сидящим на троноподобном кресле Хордусом. С каждым её наклоном к книге мужчина отчетливо мог почувствовать воздушный запах косметической пудры и тонкий аромат парфюмерного миндального масла от шеи и волос пятнадцатилетней аристократки. Неосознанно, Паркинсон то и дело поправляла спадающую на лицо прядь черных волос и размеренным томным движением заправляла её за ухо, обнажая белоснежную юную шею.  Каждое её движение — от легкого взгляда в сторону собеседника до вульгарного и ужасающе банального прикусывания нижней губы — не имели под собой никакой сознательной подоплеки. Инстинктивное кокетство и, возможно, избалованность вниманием со стороны Мальсибера, руководили девушкой. Заинтересованная и капризная, она рефлексивно вела себя дерзко и вызывающе — в словах, в улыбке, во взгляде, в невольных движениях. Раззадоривала, но не делала для этого ровным счетом ничего. Утреннее солнце освещало несколько мелких пылинок на плечах девушки, густые волосы путались на концах — словно так задумано. Еле заметная небрежность, где-то неаккуратность, утренний беспорядок — всё это в симбиозе создавало необходимую для греховной границы смесь.
И зашла она сюда будто бы случайно. Утреннее солнце с особой призывностью пробивалось из открытой гостевой комнаты, мимо которой каждый день Пэнси вынужденно проходила по пути на улицу. И почти каждый раз видела чуть ссутуленную спину беглого Пожирателя Смерти, нависающего над десятками пергаментных листов, обложенного многотомными изданиями научной литературы. С какими-то нелепыми ужимками, скребясь ногтями о дверной косяк и едва слышно покашливая, она медленно вплыла в его комнату с церемонными пожеланиями приятного дня. И, конечно, с вопросами — что Вы читаете? что Вы пишете? расскажете подробнее? Понимала, что каждый раз затевает игру? Как будто бы пришла на урок. Как будто не может ничего заметить. Может быть, испытывала его? И почему-то отчаянно не думала ни о чем, просто вела себя, словно глуповатая школьница-нимфетка, позабыв о выдержанных правилах, вбитых в её голову с самого детства. Мрачное неосознание, какое-то временное помешательство и пелена на мыслях - почему-то именно рядом с Хордусом Мальсибером в Пэнси просыпалось доселе неведомый ей образ поведения.
В очередной раз наклоняясь над портретом уродливой ведьмы и оказавшись всего в нескольких сантиметрах от заросшего густой щетиной, граничащей с бородой, лица волшебника, вновь бесстыдно проводя кончиком языка по пересохшим губам, Пэнси подняла взгляд на мужчину и растянула эту мистическую связь на несколько секунд. Всего несколько секунд взгляда — и что-то треснуло. Что-то пошло не так.  Дыхание девушки необъяснимо участилось, пышная грудь, утянутая утренним темно-синим платьем в пол, предательски вздрагивала. Почувствовав эту перемену, но не осознавая её причин, девушка автоматически отстранилась от Хордуса и строго выпрямилась, выявляя приличную дистанцию между собой и родственником. Ткань платья чуть шелестела от даже едва заметного движения, нарушая воцарившую на эти мгновения тишину. В горле будто бы рождались какие-то слова, которые нужно произнести, но они умирали в сумбурном потоке этой неловкости и одновременно — совершенного напряжения.

As she dances and demands
The head of any bastard on a plate
 
   
Где была проложена та грань, через которую невольно вышло переступить? В какой момент обыденные действия превратились в преступную необратимость? Едва можно было выстроить иерархическую последовательность действий, которые привели к тому, что за даже совсем бесстыдно приоткрытой дверью кабинета Хордуса он яростно прижимается горячим телом к подрагивающей от испуга крестнице. Едва можно было вернуться к тому эпизоду, когда всё пошло не так.

Если девиантный и запретный эротизм  настойчиво пускает свои корни, то умертвить его попросту невозможно.

Безграничный испуг мгновенно парализует, движения остаются на уровне инстинкта самосохранения — Пэнси с непритворным ужасом, нахмуривая брови, отворачивает лицо. Спутанные жесткими пальцами мужчины волосы закрывают лицо, зубы крепко сжимаются, поворот головы по иронии судьбы открывает мраморную розоватость желанной шеи, которая сейчас ловит вражеские прикосновения, покрывается мелкими мурашками. Горячее, непотребно откровенное дыхание проносится лавой по всему телу, заставляет пальцы на ногах поджиматься, а каждый нерв — превращаться в тугой жгут.

Если танцевать - то только в адском пламени.

И сейчас, замкнутая в дьявольской ловушке, потерявшая дар речи, потерявшая способность трезво мыслить Пэнси за края улавливает лоскутки образов и воспоминаний, лихо проносящихся в её голове. Вот Мальсибер усаживает её — уже созревшую, уже в двенадцать полных лет, к себе на колени. Так было всегда. И так должно было быть, пока хрустящая ткань юбки стала казаться мужчине не обаятельным элементом девичьей одежды, а неумолимой преградой. Ослепительной вспышкой возникает его взгляд, когда всего год назад, прошлым проклятым летом, в поместье появляется Драко. Подростки в игривых порывах летних каникул прячутся за бархатной ширмой в нелепых и по-глупому невинных объятиях, пока взгляд Пэнси, словно крючком, не цепляется за тяжелый взгляд Хордуса, мрачной тенью пронесшегося мимо. Или, может быть, тот раз, когда он в притворно-чистой манере приобнимает свою юную крестницу за плечи, поправляя ей волосы?

И Пэнси по-пьяному дурит. Почему-то не видела назревающего, почему-то не чувствовала нарастания, почему-то даже не видела прискорбного и обжигающего приближения к этой границе между адом и не менее греховной землей. Между двумя ударами хищного сердца, прижимающегося к подрагивающей от отрывистого дыхания девичьей груди, где-то затаилось осознание собственной глупости и фальшивой наивности. Ведь на самом деле всё понимала, всё знала. Просто захотела сыграть в опасную игру — избалованные барышни крайне любят играть с огнем до того момента, пока не осознают, что боль от ожогов уже нестерпима. Шалость неугомонного подростка, которому слишком много позволено — в особенности от самого Мальсбера, — никогда не сможет опрокинуться в плоскость возможных последствий. Это неуемное ребячество остается в разрезе бестолковых игр, пока не сталкивается с настойчивой взрослостью и настоящей страстью, которая пробуждается последним щелчком.

Пэнси мастерски демонстрирует исключительно чистое это.

- Отпустите меня, - Пэнси дышит всё так же тяжело, так же сбивчиво. Почвы не существует так же, как незаметен потолок над головой, как не ощущается присутствие стены, резкого угла дубового стола, вжимающегося в копчик. Голос девушки звучит уверенно — едва ли можно подумать, что она жеманничает, нет. Можно услышать предательскую дрожь, можно увидеть гримасу детского страха, исказившего миловидное и где-то непропорциональное лицо слизеринки. А можно просто не услышать, когда страсть превращает все мысли в кровожадный поток голодного желания.

Ад выглядит слишком соблазнительным особенно тогда, когда ты уже безнадежно пойман в его капкан и слышишь гомерический хохот в такт скрипу открывающихся врат.

Пэнси медленно поднимает взгляд. Секунды растягиваются в дьявольскую вечность — ту самую, на протяжении которой Сизиф предавался ужасающим мукам, а Прометей наблюдал за постоянным месивом на месте своей печени. Жадные губы Пожирателя Смерти срастаются с  подрагивающим в предслезном состоянии подбородке. Пересохшие губы девушки едва размыкаются, боясь быть заткнутыми властным поцелуем, взгляд, переступая через собственный ужас, приковывается к подернутым пеленой возбуждения глазам Хордуса.

- Пожалуйста, не трогайте меня, - медленно, до ненависти четко вычерчивая каждую букву. Фраза едва не прерывается нелепым всхлипом — но неумелая (или же, может, на самом деле в совершенстве овладевшая искусством представляться жертвой?) участница опасной игры сдерживает свой порыв.

Девочка, неужто ты лукавишь? Ты на самом деле боишься происходящего? Кто здесь поистине представляет демонизм? Держи свои карты при себе. Не открывай суть танца. Пока.

Нет дороги назад - перекрыта и взорвана трасса,
И не рвитесь из рук - время криво, и вряд ли право
Серный дым заклубился - скользим по кускам обгорелого мяса
Вдоль багряных чертогов Властителя Века Сего.

Из легких вырывается облегченный выдох, когда обозначается символическая дистанция, когда тело не сковано неподвижными цепями, а взгляд не застыл в положении куда-угодно-только-не-в-его-глаза.

Пэнси разглядывает его лицо. Огрубевшее, сухое, резкое, дикое и неведомо благородное. Туманные серо-голубые глаза пробивали своим парадоксально броским цветом, заставляли коченеть, перекрывали дыхательные пути и замедляли сердечный ритм. За театральным занавесом парализующих всё живое глаз таятся еще более ужасающие тайны. Один такой взгляд — о, Вам лучше никогда не сталкиваться с этими глазами — требует медленно сползти по стене, истерически забившись в угол, словно жалкое дикое животное поймано в ловушку. Загнанное ощерившим зубы хищником, в каждую секунду готовым к смертельному прыжку. Обездвижит весом своего тела, вцепится в едва дышащее горло, перегрызет сонную артерию и, вдоволь нахлебавшись фонтаном крови, обглодает каждую кость. Один взгляд заставляет переживать эти ощущения снова и снова, сценарий, где хищник нападает на жертву прокручивается в голове десятки раз.

Ей нравится играть роль жертвы.

Ох, как на самом деле ей нравится ощущать этот жадный взгляд на каждом миллиметре своего тела, как она упивается неистовым голодом в его демоническом взгляде, как его властные прикосновения всё больше наполняют её паскудной энергией, ощущением собственной ценности. Как удивительно взбудоражена каждая мысль от отражения безграничной одержимости на обыкновенно каменном лице родственника. Как у кого-то превосходство физическое и эмоциональное, у кого-то же — чувственное. Пэнси не осознает эти мысли. Во всяком случае, до последнего не принимает их, даже если чувствует, как бледные щеки покрываются взбудораженным румянцем, линия позвоночника под горячей рукой мужчины сладостно вибрирует, а на шее под алчными губами проступает легкая испарина запретного возбуждения.

- Это неправильно, - бессмысленно шепчет самое очевидное, прищурившись и с безумным отрицанием качая головой. Как будто бы отчаянно пытается отрицать происходящее так же, как отрицает свою почти_ведущую в истоках роль в этой игре.
Неправильно то, что помещает эту страсть на желанный край пропасти, делает её острее, поселяет болезненный трепет в груди. Диктует запретные правила, преломляет все шестнадцать лет.
- Это не может быть правильно, - словно пытается не отрицать, а убедить себя, что отрицает. Синтаксическая ирония отстранения частицы «не» от слова «правильно». «It can't be right» вместо «It's wrong». Говорит автоматически, тихо и твердо, прикусывая нижнюю губу и ломая аккуратные холеные ноготочки о грубый угол стола, когда хватается за край деревянной поверхности.

Плеяда противоречивых чувств выстраивается в тот момент, когда она едва успела вдохнуть осознание того, что произошло, но чужеродное тело снова оказывается в опасной близости. Повелевающим жестом жесткие пальцы мужчины окольцовывают её запястье — девушка рефлексивно всматривается в выступающие на жилистых руках вены. В которых течет та же кровь, что и по всему её телу. Та же чистая, страстная и безупречная кровь.

Секрет безупречной чистокровности волшебников их круга кроется в неумолимом родстве каждого из них. Друга и врага, наставника и ученика, мужа и жены. Эти жители царства Аида, при каждой возможности готовые пасть во грехе в еще более глубокую пропасть, давно и безнадежно потеряли связь с небесными наставлениями.

Пэнси невольно подается вперед, ведомая повелительным движением Мальсибера. Отворачивает голову вбок и упирается глазами вниз, всеми силами сдерживая внутреннюю дьяволицу, которая так настойчиво выцарапывает запретные гедонистические приказы на стенках сознания. Девушка приподнимает голову и еле ощутимо прикасается рукой к напряженному и обжигающему плечу мужчины, когда Хордус вынуждает крестницу делать шаг в такт его велениям. Тело прижимается к телу — безрассудно, несправедливо, желанно. Спина Паркинсон держится прямо, инстинктивно чуть прогибаясь под тяжелой рукой волшебника. Глаза прикрыты, а черные густые ресницы подрагивают от каждого очередного ошпаривающего потока горячего воздуха дыхания Мальсибера рядом с пульсирующим виском девушки. Подбородок почти упирается в каменную кость плеча покорителя, а из чувственного девичьего рта прямо по разгоряченной мужской шее растекается властный, испуганно-пугающий шепот:
- Я не буду танцевать с тобой, дядя.

I'll swallow up all of you
Like a big bottle of big, big pills
You're the one that I should never take
But I can't sleep until I devour you
♫ Marilyn Manson – Devour

Вкрадчивый шепот нотной грамотой застревает в голове, не дает возможности избавиться от каждого слова, пускает корни и необратимо завораживает. И каждое слово, каждый вздох, каждое прикосновение единым динамичным порывом захватывает, сжимает ребра, словно пытаясь раздавить грудную клетку. И он нанизывает каждую букву на общую натянутую струну — напряженную, нервную, надрывную. И Пэнси жадно заглатывает каждое слово, закрывает глаза, воспринимая всё как мантру, как молитву, с вызубренным знанием которой теперь необходимо жить вечно. И она едва приоткрывает глаза и не видит ничего — взгляд пытается вычленить хотя бы что-то сквозь эту мреющую муть возбуждения, но всё сосредоточено в звуках, в гласных/согласных и в острых, тягучих прикосновениях. И его пальцы, деспотически и одновременно трепетно терзающие молочную кожу, кажется, оставляют глубокий порез каждым прикосновением. И она так пошло и вульгарно покусывает влажно блестящую нижнюю губу, преступно сжимая девичьи пальцы на мужском плече, цепляясь указательным пальцем за ключицу. И жгучее наслаждение растекается от этого запретного удовольствия прикосновений, махрового шёпота, от этой внезапной близости, от адреналина, хлынувшего в кровь, от ощущения края пропасти в миллиметрах. И внизу живота — словно огненный шар. И сердце бьется барабанным боем, отчеканивая каждый удар, будто последний. И мысли существуют в форме готовой вот-вот взорваться бомбы.

- Я ведь сама сломаю тебя, неужели ты не видишь этого, - хочет выпустить из горла, но сдавливает, молчит, наслаждается. Не воспринимает слова всерьез, не вдумывается в их смысл.

Это казалось пустяком. Годы мнимой разлуки маркируют изменения для Хордуса, но оставляют его всё тем же «дядей Хордусом» в глазах повзрослевшей слизеринки. Эта ироничная разница восприятия. Казалось пустяком, что она выросла, что тело оформилось, а взгляд стал требовательно искушать. Ведь ничего не поменялось в её поведении? Та же своенравная девчушка, то и дело мешающая заниматься родственнику своими делами, требующая внимания, по-детски кокетливо отвлекая Мальсибера от книг. Детское кокетство очень быстро перерастает в женское обольщение. С помутненным рассудком она едва проводила эту линию изменений — всё произошло слишком быстро. После неудачной попытки отрицать несколько минут назад, она уже была готова отдаться внутреннему демону, изящно подыгрывая бесам своего покровителя. Инфернальное сознание, на самом деле, составляло всю эту девушку. Его малейшее проявление — впервые, впервые за всю юную жизнь — обозначило что-то новое, показало взросление, показало её силу и личность. Пэнси впервые ощутила в себе те качества, те чувства, те желания и те умения, которые раньше никогда не обнажались, а сейчас же, под яростным давлением, разрывали её изнутри на мелкие части. Слишком страшно было признать, что это не демоны бушуют внутри — это ты, Пэнси, ты и являешься этой упивающейся страстью и запретом дьяволицей. Подаваясь внутреннему желанию, тяжело дыша и молчанием отвечая на каждый укол из слов мужчины, она постепенно пыталась сжиться с новой формой, совсем незнакомой, но именно той, в которой она чувствует себя живущей.

Чувствует себя — собой. Чувствует пробуждение.

Всё переходит в некую плоскость бытия, где ничто не имеет значения, кроме настоящего момента. Момента между чудовищем и красавицей, между львом и ланью, между языком убийцы и языком еще не грешницы. Края пропасти нет — беспощадным порывом граница была преодолена. Пэнси поддается. Пэнси целует настойчивые, страстные губы, отдаваясь ощущениям падения в эту дьявольскую бездну сполна. Царапая нежную кожу на губах о грубую щетину, проводя пальцами от плеча — по шее и к сухим скулам. Тело и разум горят в одном костре, распыляемом охрипшего от крика демона. Диктующего, что это — единственно верное и единственно необходимое. Пьянящий поцелуй, кажется, - тот самый миг, до которого стоит жить шестнадцать лет или ужасающие сорок два. Словно всё остальное — лишь механическая подготовка к этому всепоглощающему моменту самого лучшего и самого ужасного. Девушка цепляется кончиками пальцев в лицо Мальсибера, сжимая его подбородок, вдавливая короткие ноготки в огрубевшую кожу. Она самозабвенно целует его алчный рот, будто это её собственность. Будто она — его собственность. Экстатический разврат каждого движения выкинул прочь из головы все мысли, единственно поддаваясь внутренней волей. И это были секунды, всего лишь жалкие мгновения, разрастающиеся в целый мир, целую вселенную превосходства.

Летнее утро окутало дурманящим зноем — Пэнси не знает, где она находится сейчас и что в самом деле происходит. Из-за чуть приоткрытой входной двери раздаются глухие шаги по лестнице. Это не семенящие, еле слышные шаги домовых эльфов, это тяжелый человеческий топот, разрушающий совершенство момента. Шум совестливым и отчаянным ударом пытается пробиться через наэлектризованную Паркинсон, чтобы она хотя бы краем уха услышала возможность приближающейся опасности. И она слышит. В поцелуе мгновенно распахивает испуганные глаза, сильнее впивается ногтями в лицо Хордуса и в этот же момент глухо толкает его в грудь этой же рукой, отступая назад. Дрожащие руки обвиваются вокруг собственной шеи, Пэнси пустым взглядом буравит паркетный пол и делает несколько шагов назад, вновь упираясь в проклятый рабочий стол Хордуса Мальсибера. Находясь в почти предобморочном состоянии, облизывая губы, чувствуя желанный вкус. Какие-то стеклянные сосуды на столе пошатнулись и густо зазвенели. Тело на уровне автоматизма продвигается к креслу, в котором еще совсем недавно ученый владелец изучал главы о зельеварении, а не тело своей крестницы. Пэнси снова отрицает, снова чувствует ослепляющий свет этой пресловутой красной лампочки. Она медленно садится в кресло и цепляется обеими руками за подлокотники, откидывая голову на спинку. Шаги в коридоре стихают — скорее всего, это был отец, который теперь еще добрые несколько часов просидит в своём кабинете. И эти шаги стали недопустимым вторжением реальности в происходящее. Пэнси дышит тяжело, пытаясь хотя бы на секунду запереть в клетку змея-искусителя внутри себя. В голове впервые появляются трезвые мысли: что происходит? что она делает? почему не жалеет? Девушке страшно повернуться — она чувствует хриплое дыхание Хордуса за спиной, но знает, что, глядя ему в глаза, захочет что-то сказать. Но она так довольна и так испугана, что едва ли найдет хотя бы слово. И внутри бьется, бьется — ни в коем случае не успокаивается, а лишь дальше прожигает всё нутро безудержная страсть к своему дяде.