- Папа, меня никто не предупредил, что у нас сегодня... гость, - процеживает девушка сквозь зубы, стоя в дверях и, словно глупое животное, удивленно глядя на Мальсибера. Мальсибера, который неведомым образом исчез из этого дома на полгода. Своими преступными поцелуями разорвав на части и оставив собираться самостоятельно. Разбитая бумерангом, Пэнси одергивает себя, выглядит растерянной буквально несколько секунд, и сразу — пунцовые, чуть подкрашенные к ужину губы растекаются в вызываюше-приветливой улыбке. Глаза горят, словно обозначая беспринципную дерзость и хищность — ей хотелось нападать на дикого зверя, ощерившего свои зубы, уже готовящегося к прыжку. Сдаваться нельзя, ведь игра не закончилось — она видит это в трепещущем огне в тяжелых глазах Хордуса.

- Рада встрече, - Пэнси почтительно кивает головой. Буквально пять лет назад она могла броситься ему на шею в радостных воплях, а потом получить строгое замечание от матери. Сейчас же она должна держать себя в руках, должна быть леди — ведь так говорит отец? Пэнси чувствует себя скованно от его взгляда сзади, сбивается, не может вести задуманную игру. Волевым жестом выныривает из того, во что так легко погрузиться, только встретив крёстного. Милая Пэнси Паркинсон хорошо научилась контролировать себя, пусть и не в совершенстве.
- Как прошли путешествия? - деликатно и уважительно спрашивает девушка. Ни нотки вызова, который она позволила себе второй эмоцией в момент сегодняшней встречи. Слизеринка старательно держит себя в руках, чуть наклоняет голову и дружественно улыбается — словно искренне рада встрече, словно всё совсем по-старому. Под гнётом отцовского взгляда лишь под лупой выделяется Пэнси, перед Хордусом — лишь воспитанная дочь Проспера.

Она не хотела встретить его так. Вести прециозные беседы перед самодовольным отцом, по губам которого размазаны жирные следы от пищи. Проспер рассказывает какую-то нелепую историю... О зельях, кажется. Пэнси не в состояниях услышать. Она исподлобья, украдкой смотрит на крестного, изучая его бесоватую ухмылку, чуть прищуриваясь и тут же оборачиваясь в сторону отца, кивая головой в ответ на то, что даже не слышит. Несуразная попытка не вызывать подозрений — это уже вошло в привычку. Смотреть на скучающую в обществе надоевшей семьи мать, которая то и дело поглядывает в окно в надежде увидеть нежданного гостя. Именно она бросает пытливые взгляды в сторону на едва заметно неравнодушную дочь, наблюдает за ней буквально несколько секунд, дабы, как обычно, раз в день выдать псевдозаботливую фразу, от фальшивости которого тошнит даже местных эльфов-домовиков:
- Персефона, - как Пэнси ненавидит это бестолковое вычурное обращение, которым пользовалась только Лукреция, - прекрати водить вилкой по тарелке, съешь уже что-нибудь, - строгий скрипучий голос матери вызвал брезгливую гримасу на лице черноволосой девушки. Эти семейные ужины превратились в ужасы, опротивели до такой степени, что она, пройдя через переходный возраст, всё ещё не утруждалась скрывать своё презрение.
- Спасибо, я плотно пообедала у Малфоев, - коротко оговаривается Паркинсон и ухватывается за бокал красного вина. Проспер недовольно поморщился — Пэнси знает, как он ненавидит её совершеннолетие.

Есть не хочется. Пэнси мучается от невыносимого зноя — за окном в густую ткань сплетались вечерние тучи, образующую ту самую преддождевую духоту, от которой хочется дышать часто, глубоко и глотать воздух с особой жадностью. Несмотря на сравнительную прохладу, девушка недовольно ощущает, как на затылке собирается навязчивая капелька пота, а всё тело горит так, словно над головой висит не антикварная люстра с яркими свечами, а раскаленное солнце, готовое упасть прямо в тарелку. Въедливый взгляд Хордуса не даёт Пэнси сосредоточиться и вести себя в рамках стандартных семейных ужинов - буйные мысли, выражавшиеся исключительно в трепетном молчании разволновавшегося создания, увеличили остроту восприятия до предела. Столовые приборы звонко стучат по тарелкам, в висках звонко шумит взбушевавшаяся кровь. Паркинсон не может контролировать себя — пытается держаться в образе послушной дочурки, пытается не выдавать ничего, пытается держать напряжение на позволительном уровне. Девушка алчно заглядывает в глаза Хордуса, в жанре романных клише задевая его ногу кончиком туфли под столом. Ненавязчиво, чтобы напомнить о Пэнси, а не о дочери Проспера Паркинсона — правильной, послушной, спокойной. Ткань легкого кремового платья в пол задирается, в темноте обнажая бледную лодыжку. Незаметная, невидимая сейчас красота.

- К слову, - громко заговоривает отец семейства, делая глубокий глоток вина и со стуком опуская бокал на стол, - о Малфое. Я виделся с Люциусом неделю назад. Честно говоря, я не в восторге от всего, что там натворил его сын — после этих судов за их семьей закрепилась неблагоприятная репутация. Тем не менее, это лучший вариант на данный момент для нашей семьи, - в паузах Проспер успевает закинуть в рот кусок тушеной тыквы, попеременно глядя на свою дочь - "для нашей семьи" - не говорит, что для Пэнси, хотя знает, что она поддерживает эту идею, - Я говорю это к тому, что обсудил с Люциусом дальнейшие планы. Думаю, свадьбу стоит провести сразу после вашего окончания школы — нечего терять время.

Он не спрашивает её мнение. Просто констатирует факт. Пэнси сдержанно кивает головой и сжимает пальцами ножку винного бокала, чуть не ломая её. Вполне согласна, но как же ненавидит его за то, что чаще всего воспринимает свою дочь, словно выгодный товар. Делает глоток. Ненавидит отца. Делает глоток. Ненавидит. Глоток.

You can hurt me
I can hurt you
But you better be sure before
you leave me for another one.
♫ Hooverphonic – 2 Wicky

Пэнси игнорирует это нелепое и безнадежно разрушенное непристойными прикосновениями обращение, слушает отца. Она устало закатывает глаза после каждого его слова, требует налить себе ещё вина. Пьёт второй бокал и снова ловит осуждение в отцовском взгляде — одергивает себя, откидывается на спинку стула. Как раз тогда, когда начинается безупречно долгожданное представление. Она ждала этого момента — в присутствии Хордуса разговор о её помолвке упоминался лишь вскользь, да и сама девушка предпочитала умалчивать об этом — напряжения всегда хватало и без того. Подхватывает ли он её недовольство? Выражает исключительно своё? Играет роль справедливого Соломона? Пэнси вкрадчиво вслушивается в каждое слово своего крёстного — так уж повелось с детства, что его слова питают её, насыщают неподъемной силой.

Пэнси прекрасно понимает, что при всей субъективности положения Мальсибера, он говорит правильные вещи. Проспер должен вслушаться — ведь он никогда не вникает в доводы дочери, лишь глумливо игнорирует, хотя она и не имеет ничего против этого брака, напротив... По телу девушки проходит дрожь отвращения — отец едва ли понимает, что ведёт себя неправильно. Фальшиво-понимающе кивает в ответ Хордусу, возмущается его бестактности, пытается найти поддержку в уже практически засыпающей от скуки супруге... Пэнси улыбается. Улыбается самодовольно, резко — ей не нравится быть товаром, но спрос тешит самолюбие. Она ловит хищный, пронзительный, до скрипа желанный взгляд крёстного, из-под полу-опущенных густых ресниц хватается взглядом в ответ, на секунду удерживает, чуть прищуривается вкупе с ликующей жадной ухмылкой.

Ей нравится ухватываться за этот второй слой происходящего. Где-то на поверхности — чванливые разговоры, звон столовых приборов и испуганный писк домовиков внизу. Где-то на опасной, на недоступной глубине — полувзгляды-полуприкосновения, сладострастные изгибы рта и колющие слова через стол. Она чувствовала свою особенность, чувствовала причастность к чему-то секретному, тайному, безусловно сакральному, крамольному и маргинально прекрасному. Пламенная преисподняя этого дома, с которой так нравилось играть Пэнси Паркинсон, преисподняя, в которой ей так нравилось жить — уже не играть.

- Я буду решать всё сам, Хордус, и, думаю, вполне обойдусь без твоих советов, - рычит Проспер в сторону двоюродного брата. Ему не нравится, что он вторгся в его пространство — ему никогда не нравилось, что Мальсибера дочка слушает покорнее. Ему не нравилось, что кузен ставит себя на голову выше, царственно, патронально, владычески оглядывает всё вокруг, хотя безусловным хозяином дома является Проспер Паркинсон. Но разве он знает, как, где и в каких позах готов владеть Хордус главной драгоценностью этого дома — молчаливой Пэнси?

Пэнси улыбается. Ей чертовски нравится наблюдать за этим спором — нравится быть предметом раздора между отцом и Мужчиной, нравится волновать Хордуса, нравится видеть раздражение в его взгляде, нравится, как эти разговоры о скором замужестве девушки вызывают у него желание отрицать, желание исправить. «Выгодно?» - Пэнси мысленно проговаривает это слово у себя в голове, плотно сжав губы и исподлобья пронзая взглядом разворачивающегося Мальсибера, - «И кого же ты считаешь более выгодным покупателем, дядя? Неужто себя?».  Она не воспринимает эту мысль всерьез — Проспер засел в обобщенных моральных кодексах, он никогда не допустит кровосмешение в семье. Нет, Пэнси не воспринимает эту мысль всерьез.

Ужин продолжается ещё буквально минуту. Проспер начинает плеваться желчью в сторону двоюродного брата — он ничего не понимает, он наглеет, он не благодарен кузену, он не может адекватно воспринять реальность... Пэнси вздергивает брови в ответ на эти излияния и допивает бокал вина. Невозможно.

- Прошу прощения, я думаю, этот разговор лучше завершить без меня. Июнь — отличный месяц для свадьбы, папа, - приторно бросает напоследок Пэнси, чуть улыбаясь в сторону отца, отдавая легкий кивок равнодушной матери и поспешно вплетаясь в коридоры. Он ждет её, она ожидаема.

Породистой кошкой девушка проскальзывает через дверной проем, цепляясь ногтями за косяк, чуть приподнимаясь на пальцах ног и в животном изгибе демонстрируя себя. Длинные рукава светлого платья задевают металлические кованые вензеля на двери, ткань забирается, приоткрывая тонкие запястья. Невольно прогнувшись в спине, кокетливо приподняв плечо и тут же развернувшись в безупречной осанке без доли соблазнительных жестов, Пэнси, чуть приподняв подбородок в царственном жесте, смотрит прямо на Мальсибера. Хордус стоит ровно там, ровно у того грузного стола, к которому он когда-то впервые прижал испуганное тельце своей крестницы. Она молчит и улыбается — чуть обнажает пестрящие фиолетовыми разводами от красного вина зубы, словно приоткрывает клыки в предвкушении схватки. Выдерживает театральную паузу, ловит каждый его взгляд, каждое изменение на его лице, (п)охотливо насыщается им. Не боится.

- Да, я скучала поначалу, - запоздалым ответом сладостно и резко протягивает Пэнси, разрезая повисшее в комнате томное напряжение. Она крадется в сторону Хордуса, присаживается на подлокотник стоявшего за столом кресла, смотрит на него снизу-вверх, словно бессознательно обозначая привычное психологическое положение, словно сознательно воссоздавая ситуацию, в котором он не станет предчувствовать нападение.

- Я никогда не говорила тебе, но ведь я хочу быть с ним, с Малфоем, - перебивает предыдущую фразу у самого корня, разрывает желанную траекторию этого вечера, - Хочу, - настойчивый реалистичный интервал между двумя ударами хищного сердца, - И не потому, что он Малфой, как это поначалу твердила мне матушка, а потому что я действительно хочу быть его женой. Знаешь, я была в него так влюблена всё школьное время, просто безумно. А потом, - Пэнси не уточняет, когда — но Хордус прекрасно понимает, что стало переломным моментом в сознании крестница, - потом я поняла, что я готова отдавать всё, что есть этому человеку.

Она настойчиво вводит категории собственности, обладания, самоотречения и отдачи. Она говорит правду, кажется. Или правду?... Словно насильно пытается задеть Мальсибера, проверить его на прочность, отомстить за эти полгода, вгрызаться в его нервы с ожесточенной силой, назойливо повторять одно и то же. Она не думает об осторожности, играет уже не с огнем — с истинным Дьяволом.

- Как бы ты ни старался, дядя, - она упрямо использует это одновременно будоражащее сердце и раздражающее обращение, говорит тихо, медленно, смакуя каждое слово, каждую букву, каждый звук, - Изменить папино решение невозможно. И зачем тебе это? Или всё-таки тяжело осознавать, что всё это когда-нибудь закончится? Что я никогда не буду твоей сполна? - Пэнси задевает кончиками пальцев руку Мальсибера, небрежным жестом проводя дорожку от костяшек пальцев к запястью и тут же обратно хватаясь за подлокотник, словно это вышло случайно. Несчастная, демоническая Пэнси, которой так нравится представляться вещью, которая умело снимает с себя ответственность, лишь формально оставаясь в чужих руках.

Hell is round the corner where I shelter.
Isms and schisms, we're living a skelter
If you believe I'll deceive and
common sense says you are the thief
Let me take you down the corridors.
♫ Tricky – Hell Is Around the Corner

Пэнси пропускает мимо ушей его оскорбления в сторону Малфоя. В конечном счете, она не питала иллюзий относительно своего жениха — вполне ясно и четко видела его жалкую натуру, его трусливость, его мальчишество. Рядом с властным Мальсибером он казался ничтожной собачонкой. Но она привыкла видеть его рядом — она чувствовала свое эмоциональное превосходство, ощущала себя мудрее и взрослее, держала его за руку тогда, когда он боялся больше всего, давала ему то, в чём он нуждался больше всего. И она знала, что он всегда был благодарен.

А Хордус? Пэнси знала, что, окунувшись в изучение природы его чувства к ней самой, выбраться из этого мрачного омута она уже не сможет.
Хордус был одновременно предельно открыт в своём натянутом чувстве и всегда закрыт.
Каковой и отчасти была сама девушка для волшебника.
Она боялась представить его жизнь до того злополучного дня. Боялась представить его с другими женщинами, боялась представить, что эта страсть — лишь одна из. Она эгоистично хотела, чтобы он желал только её, чтобы он был одержим этим желанием, чтобы он упивался каждой секундой её присутствия.
Чтобы его единственным в этом жизни была она.
Чтобы она была его жизнью.
Ведь разве не это в глубине души чувствует сама крестница,  цинично использующая имя, казалось бы, самого близкого человека в лице Малфоя как инструмент для игры на эмоциях своего дяди?...

Тучи сгущались. Слышится упорный ветер, бьющий в ставни. Небо требует рязрядки, взволнованный шелест листьев испуганно шепчет о приближении грозы. Где-то вдалеке слышится беспокойный лай — соседские борзые учуяли приближающиеся громовые раскаты.

Пэнси принимает каждое прикосновение. Каждое прикосновение — яростный укол острого лезвия, ей чудится, что после каждого прикосновения под пальцами мужчины остаются кровавые разводы. Она, словно податливая кукла, не противится, но и не идет навстречу — Мальсибер, будто тяжелыми цепями, охватывает её запястья, настойчиво тянет на себя, пытается окончательно сковать девичье тело. Мышцы пластичны, не расслаблены и не напряжены, тело легко изгибается в ответ на каждое волевое движение Хордуса.

Алая помада на губах чуть размазана, нижняя губа влажно блестит, а уголки рта всё так же растянуты в безумной улыбке — она сейчас похожа не на аристократичное наследие благородного дома, а на одержимую демоном душу. Ни единого движения — распятая — с хищным, львиным, вульгарным оскалом на губах. Когда-то нетронутый ангел, когда-то — невинная крестница, шумевшая в коридорах, мешавшая дяде работать — есть бес как таковой. Расправивший вороньи крылья, впитавший силу, падший и утвердившийся. Глаза блестят — то ли огнем, то ли ловят отражение проглядывающей сквозь тучи луны. Инфернальность уже не раздирает изнутри — Пэнси предельно обнажила её в своих бесовских зелёных глазах, устремленных точно в расширенные от ярости зрачки Мальсибера.

Вот она — чистая, абсолютная Эмоция.
Истинное чувство.
Предельно идеальный гибрид ярости, гнева, ненависти, страсти и чего-то, что Пэнси боится различать в словах Хордуса.
Она дышит его эмоцией, она с каждым ударом его одержимого сердца наполняется колдовской силой, чувствует себя в потоке жизни, в самой сердцевине этого мира. Ей кажется, что жизнь сейчас представляется в абсолюте, без примесей. Ей кажется, что её нервы так развратно обнажены, что она может ощутить фактуру окружающего её воздуха.

Ей кажется, что его глаза стали темнее. Она, словно обезумевший коллекционер, ловит каждую его эмоцию, консервирует, сохраняет в памяти каждый жест, каждое слово, как драгоценную находку. Пэнси действительно боится вдумываться в его слова — где-то на подкорке сознания понимает, что это не просто вызов. Не просто попытка ответить на её уколы, не просто желание задеть за живое, не просто требовательное самоубеждение.

Ох, с каким ужасом Пэнси знает, что он говорит правду. И с каким ужасом она отрицает это, продолжая свою то ли слишком детскую, то ли слишком взрослую игру.

Он хватает её за волосы, насильственно тянет назад. Кожа на затылке приторно-болезненно ноет, шея горит в соблазнительном изгибе. Пэнси тихо смеется в ответ на повелевающие слова Хордуса. Смех безумный, смех неуместный, смех натянутый и даже где-то театральный — девушка только учится искусству быть собой, быть женщиной.
Он не скрывает свое презрение. Презирает её? Пэнси смеется. Она довольна собой, довольна тем, как легко может вывести его из себя, как четко прорисован перед её глазами каждый нерв Хордуса Мальсибера.
- Ты ошибаешься, - хрипло протягивает девушка, нарушающая совершенную структуру гневного потока речи мужчины; голова запрокинута, глаза прикрыты, а губы обезображены притягательной улыбкой, когда он резко разворачивает слизеринку спиной к себе.

Пэнси нуждается в Мальсибере, как в воде, как в воздухе, как в пище. Она еще совсем не понимает этого или не хочет понимать, но он есть то самое необходимое, что разбудило её-настоящую, что будило её истинную натуру каждый раз, что заставляло её чувствовать себя живой, пусть и совершенно потонувшей в адском пламени. Дьявольская натура всегда требует страсти, иначе она превращается в покорную жену, мать прекрасного сына и равнодушно скучающую за столом хозяйку дома.

Грубое, напряженное тело Хордуса прижимается к спине девушки. Она прогибается и ложится лопатками на его грудь, чувствуя размашистое дыхание на своей шее. Сжатая, словно в ловушке, Пэнси чувствует себя на пределе. Грудь тяжело вздымается от глубокого дыхания, пульс учащен, каждое едва ощутимое прикосновение вызывает жар внизу живота, а глаза невольно прикрываются.
Ей слишком хорошо в роли мнимой жертвы.
В этой линии роли становятся условными амплуа — лишь Дьявол знает, кто здесь действительно нападает, кто здесь слабее.
- И что ты сделаешь? - вкрадчивым шепотом протягивает она, лукаво, ехидно, самодовольно, - Что ты сделаешь, Хордус? Докажешь моему отцу, что ты — лучшая партия? Сделаешь мне ребенка? Запрешь в темнице? Будешь каждый раз мучать меня запретными заклинаниями, если я проведу вечер с кем-то другим? Запретишь мне общаться с моими однокурсниками, украдешь меня из этой страны? Что, Хордус? Убьешь меня? - Пэнси замолкает на секунду, дабы перевести дыхание — слова шли единым хаотичным потоком, резким и сладострастным, голос чуть сбивается от боли в заломанных запястьях; губы высохли от волнения, тело под руками мужчины всё так же податливо, так же пластично, а на лице играет надоевшая назойливая улыбка безумства, улыбка дьявольщины.
Мрачное небо разражается первым зигзагом молнии, блеснувшим в зеленых глазах сатанистским огнем.
- Ты ошибаешься, Хордус. У меня есть кое-что своё. Полностью моё, даже если ты отрицаешь это. И это ты.

В такт последним словам слышится громовой раскат.

And I know I'm ready
Drive me off the mountain
You'll burn and I'll eat your ashes
It's possible we're seducing your corpse
♫ Marilyn Manson – If I Was Your Vampire

Словесная ткань обволакивает тело, помещает в совершенное пространство, в ограниченное пространство — она чувствует только его запах, слышит только его голос, чувствует только его прикосновения. Пэнси едва ли может дышать, едва ли понимает, где находится сейчас. Словно загипнотизированный удавом кролик, она только с вызовом смотрит в разбушевавшиеся глаза, содомски, бесстыдно, неприлично изгибая шею, с шумом выдыхая, чувствуя огненный шепот на своей коже. Чувствует, как по телу проходит сладостная дрожь, как ей хочется крепче прижаться к крестному, как хочется утонуть или сгореть — неважно. Разбиться на кусочки, достичь пика, выпить это чувство, проглотить его, жадно собрать с полу каждую оставшуюся крошку.

- Свободу дарит боль, которую ты сознательно позволяешь себе причинять, - мелодично протягивает Паркинсон в тон словам Хордуса, когда он своенравно перебивает её — резко, деспотично, повелительно. Так, что она прикрывает глаза, вслушиваясь — по его приказу. Об обещаниях, о боли, об убийстве. Она насыщается, она дышит часто и глубоко, ресницы подрагивают, а губы приоткрываются — то ли в вызове, то ли в недостатке необходимого кислорода. Пэнси с торжеством упивается его яростью, его парадоксальным слиянием силы и слабости, его одержимостью.
Она переполнена, она переполнена этим до такой степени, что чувствует неизбежность перелома.

Держаться становится всё тяжелее. Череда ненавистных, пустых, тоскливых месяцев скопилась в вязкий, тягучий комок недолюбви, недоощущений, недострасти, недоэмоций, недожизни. И всё это тянет вырваться, всё это в бушующем вихре разрывает комнату, норовит разбить стекла ударом молнии, хлынувшим дождем, потоком ветра — хоть криком сирены. Она слышит треск пламени внутри, доходит до такой точкой кипения, что уже перестает чувствовать огонь внутри — предельно раскрепощена и предельно парализована одновременно.

Ей хочется кусать его губы, пить его кровь, заставлять его заламывать ей руки, до боли сжимать ребра, оставлять на теле синяки — поглощать этот момент полностью, не оставляя ничего ни себе, ни ему. Этот парадоксальный союз рождает дьявольское чувство, рождает желание жить этим садо-мазохизмом вечность, в ущерб себе, разрушая себя, разрушая его. Она неистово поддается каждому его поцелую, в греховном порыве хватает его за воротник, хочет поглотить, хочет слиться. Руки сжимаются в кулачки — бессознательный жест, она продавливает ногтями свои ладони, словно намеренно хочет причинить себе боль. Почувствовать свободу.

- Дядя, Хордус, - сегодня ей нравится проговаривать его полубиблейское, его легендарное имя, скрупулезно процеживать каждую букву, наслаждаться, как это имя вылетает из ёё рта, как оно оглушает каждый уголок сознания, словно раскатистый звон колокола, - Ты просыпаешься в этой комнате и ждёшь, что я зайду с утра. Ты засыпаешь и хочешь засыпать со мной. Ты маешься, потому что в твоей жизни есть только твоя метка и я. Мне наплевать, - грубо врет, напрашивается, - вылавливаешь ли ты изнеженных девчушек, чтобы успокоить свою похоть. Тебе это не нужно, Хордус, ты слишком брезглив, ты так замкнут на себе, что замкнулся на мне. Видишь эту логику? Видишь эту цикличность? Эти желания, эти переломы — это всё одно. И кровь — одна. Ты полностью мой, Хордус, мой и больше тебе никто не нужен.

Слова льются полуисповедальной-полупроповедальной-полуподражательной рекой — она хочет задеть его, она видит его предел, она видит, как он накален, но хочет довести это чувство до предела. Проверить каждую эмоцию, посмотреть, на что он способен.  Взгляд цепляется за дверь — она снова открыта, Пэнси недовольно вздергивает брови. Она не думает о последствиях, не чувствует ответственность за собственную провокацию, она лишь продолжает:

- А я не одна. У меня есть семья — свою ты почти сравнял с землей, ведь так? - она по-кошачьи пробегается по еще чуть влажным волосам, зарывается тоненькими пальчиками в пряди — ласково, нежно, словно в контраст своим словам, - У меня есть Драко. У меня есть другая жизнь, где нет тебя. Через месяц я снова погружусь в неё. И ты не можешь вторгнуться туда, как бы ты не буравил меня изнутри. И у меня всегда будет другая жизнь, даже через год. Я буду сводить тебя с ума всегда, Хордус, - Пэнси проводит по раскаленной шее Мальсибера пальцами, пародийно перенимает его роль, ведет дорожку по груди — к низу живота, беззастенчиво цепляется коготками за ремень, чуть оттягивая его и мгновенно отпуская, - Даже если ты убедишь моего отца, что это всё — далеко не безумство, ты всегда будешь вспоминать этот разговор и сомневаться, принадлежу ли я тебе сполна. И будешь набрасываться на меня, будешь тратить свои последние силы на то, чтобы я принадлежала только тебе.

А ведь Пэнси боится анализировать Мальсибера. Она чувствует его — чувствует, как никто другой не почувствовал. Она совершенно не знает того Мальсибера, которые могли знать когда-то близкие ему люди. Может быть, тот Мальсибер и был настоящим им — ей всё равно. Она чувствует, как каждый её нерв сплетается с телом, с мыслями, с чувствами этого Хордуса — её Хордуса. Это он — настоящий, он — первобытный, он — дикое животное, он — что-то превосходное и непоколебимое. И говорит всё это она на уровне чувств, на уровне интуитивного восприятия она ловит едва заметные нити, за которые следует потянуть, чтобы окончательно вывести его из себя. Она не говорит то, что думает — она играет в игру, она провоцирует, она требует окончательного высвобождения его демона, пока её дьяволица живет в шаловливых трюках и недосказанностях.

Она перестала понимать, погрузилась ли в ад сполна или лишь болтается где-то у его врат. Она чувствует непреодолимый жар, чувствует, как голова предательски кружится, а запах его кожи сводит с ума. Чувствует, как ужасающе пала, чувствует, как на самом деле слаба и глупа.

Oh can't anybody see
We've got a war to fight
Never found our way
Regardless of what they say
♫ Portishead – Roads

Пэнси перестает видеть смыслы. Наивная, она пыталась выделить структуру, пыталась просчитывать шаги — так её учили, так казалось правильным, так она жила и так думала жить всегда. Она привыкла маркировать каждый пункт плана, пыталась быть той самой образцовой слизеринкой, которая никогда не проиграет, которая всегда найдет путь к победе. В иррациональном она умудрялась находить рациональное, она всё подстраивала под себя, под свою логику и под свои представления. И сейчас всё её детские, нелепые, смешные представления несколькими словами рассеялись в пыль, превратились в тлен.

Из корсета выдергиваются тонкие шнурки, которые прыткой змеей свистят вокруг её обнажающегося тела. В приступе Алчности она шумно выдыхает под каждым его прикосновением, торопливо снимает с него тяжелую одежду, словно изголодавшееся животное, словно беспрекословно отрекающаяся. Готова отдать себя всю, готова ощутить свою власть.

Колкие слова разрезают все её обманчивые представления, как острый нож лихим жестом разрезает пергамент, как заточенный кинжал протыкает воспалившуюся кожу. Она не могла говорить, она знала, что он говорит правду. И Пэнси перестала понимать, перестала осознавать.
Рефлексия осталась для мира — для жизни есть Мальсибер.
Ей было страшно от того, что она действительно хочет только его, от этой лицемерной боязни перед кровосмешением, от безбожного погружения в свое накаленное чувство, от болезненного понимания, что она никогда, никогда Пэнси не почувствует ничего острее.

Грубые длинные пальцы обхватывают её запястья, прижимают родные руки к кровати, словно человеческие наручники не дают ей пошевелиться, заставляют стать покорной в нулевой степени. Она завидует тем, кем он обладал раньше. Кого он когда-то вбивал в простыни, кому когда-то дарил пылкие поцелуи, кому, может быть, шептал притворные слова любви. Зависть мелькает где-то между податливыми движениями девичьих бедер. Пэнси хочет, чтобы вся его жизнь до момента дьявольской близости была стерта с земли, стерта из его памяти.

Она хочет быть полностью -  его, хочет полностью обладать — им.

Её поглощает трепетная царица Гордыня. Она тщеславно довольна от того, что смогла довести Хордуса до предела, заставить его с силой взять девичье тело, забыв о самоконтроле. Пэнси беспринципно гордится, что добилась своей цели — заставить его утонуть в своей крестнице, захлебнуться, умереть. Острые кости мужского тела вдавливаются в тело слизеринки, оставляют краснеющие следы на тонкой молочной коже, на измученных запястьях — отпечатки блуждающих сейчас по линии талии пальцев.

На грани Эроса и Танатоса, Пэнси с ужасом хочет, чтобы он удушил её прямо сейчас.

Она самодовольно наслаждается Гневом, с которым он поглощает её тело. И чувствует свой гнев — по отношению к себе, которая расточалась на бессмысленные слова, которая боялась признать непоколебимое и истинное желание быть только здесь и сейчас. Она упивается его яростью, двигается в такт каждому его безудержному движению. Пэнси снова ухмыляется сквозь жар его языка — ей хочется улыбаться от того, что она безотчетно наслаждается физической болью, которую причиняют ей его резкие, властные движения. Пэнси хочет снова засмеяться — прямо в его распутное лицо, прямо в его раздраженные от девичьих покусываний губы, прямо в его подернутые мазутной пленкой глаза. Она бесовски улыбается, отдается ему и издает тихий смешок, перемешанный с блудливым стоном.

Пэнси забывает обо всём. Утопает/сгорает в чистейшем наслаждении, упивается каждым его выпадом, ловит сдавленный хрип рядом с ухом, цепляется острыми ногтями в спину. Непроизвольно оставляет пестрящие царапины, словно отмечая своё. Она изгибается, будто извилистая змея, исступленно хватает его за напряженные плечи, требует большего, хрипит, стонет. За окном разразилась гроза, проглатывающая каждый непристойный звук, впитывая происходящее заливистыми раскатами. Грубо, настойчиво, в такт.

Она хочет питаться им всегда. Кусать только его губы, собирать губами мелкие соленые капли только на его шее, дышать только его воздухом. Изощренное Чревоугодие, где единственная необходимость — бесконечно поглощать только его. Пэнси стонет бесстыдно, извиваясь под тяжелым телом, не боится, что кто-то услышит, что кто-то зайдет — провоцирует зажать глупый рот хозяйской рукой.

- Ты мой. Ты всегда будешь только моим.

И потом будет необходимо отдасться сладкой Праздности, томливо вжимаясь в его тело, принимая его поцелуи, оставаясь только в его объятиях. А потом, может быть, снова взбесить его, снова довести до предела — привести домой Малфоя или спровоцировать ссору между Проспером и Хордусом? Пэнси не могла думать, Пэнси могла закрывать глаза и кусать его плечи, сжимая пальцами свежие простыни.

Казалось, что за этот час-два — Мерлин, сколько прошло времени с проклятого ужина? может, кто-то свыше продиктует набор минут, чтобы придать происходящему хотя бы частичку реального? - за этот час был завершен совершенный круг грехопадения, совершенная последовательность действий, гарантирующая пригретое место в аду.

Сладострастие значило ничего — это уже давно вышло за рамки звериной бессмысленной похоти.

How can it feel this wrong
From this moment
How can it feel this wrong

Хочется отдаваться этому приступу вечно, хочется, чтобы боги наказали их и заставили стать целым. Пэнси никогда не сможет вернуться в привычное русло — этот отцовский товар безнадежно испорчен самым страшным, что может встретиться в чистокровном гнезде — крамольной, неотвратимой, бесконечной, бесовской, преступной, аморальной, иступленной — той самой любовью, которую разлучить сможет лишь смерть.

♫ Frédéric Chopin – Nocturne No. 2 in E Flat Major, Op. 9, No. 2

Истомившееся тело оправляется от дерзкой судороги, Пэнси застывает, словно мраморная фигура — в изгибах ловя его прикосновения, крепко закрывая глаза, цепляясь за измученные плечи. Она в совершенстве безбожна и в совершенстве божественна в этот момент, когда одновременно чувствует Себя и, не чувствуя себя, чувствует только Хордуса. В этом хаотическом порыве видится абсолютно филигранной работы мастерство — недоступный, закопанный, единственный алмаз безудержного обладания, безудержного чувства, который недоступен никому. Из вакхического, импульсивного, первобытного. инстинктивного порыва воли рождается космическое совершенство.

Это их сокровище. Она — его сокровище.
Ей нравится быть падшей — чувствовать себя покорной, где-то грязной рабыней в его руках, отдаваться безотчетно, безукоризненно, беспредельно.
Ей нравится смотреть в его глаза — ловить теплящееся восхищение, лоскутки тысячи чувств, складывающихся в совершенное полотно. Ей нравится быть его Ангелом.

Пэнси развратно вытягивается на простынях, стелется гетерой по смятой ткани, переворачиваясь на живот и чуть приподнимаясь на локтях. Капли воды на стекле вырисовываются в мутный холст, упорно, грозно бьются в стекло, сливаются со ставнями, глушатся громовыми раскатами, разрезающими всё пространство. Невозможно вообразить, что за стенами этой комнаты есть жизнь. Какой-то загадочный сад со сказочными цветами и редчайшими семенами, семейные ссоры где-то в одном из кабинетов, припорошенные яростными стуками кулака о дубовый стол и женскими возмущениями, копошащиеся на кухне домашние эльфы, недовольные почтовые совы, бьющиеся в прутья огромной клетки. Там — не жизнь. Эпицентр всей Вселенной сосредоточился здесь, собирая всю энергию, весь мир в одной точке — млеющая девушка была твёрдо уверена, что Земля перестала вращаться.

А что будет дальше, Пэнси?
Как сложится твоя хрупкая жизнь дальше, милое дьявольское создание?
Как ты выживешь, Пэнси? Как оставишь её в живых ты, Хордус?
Будь в ответе за своё мученическое создание.

Единичные вспышки молнии озаряют комнату — освещают инфернальные тела на изумрудных простынях. В бликах Пэнси бесстыдно рассматривает завитки намокших — снова — волос, прилипших ко лбу, контуры проглядывающих морщин в уголках влажных полуприкрытых глаз, выделанную линию плеч; взгляд упирается в чуть просвечивающие следы своих укусов, пробегает по жилистым рукам, по выпирающим и, кажется, ещё пульсирующим венам, с торжеством оглядывает теперь отстраненные бёдра — в приступе нескончаемого падения, в приступе вульгарности, останавливается на влажных губах, хватающих её запястья. Словно гордое животное осматривает свои владения, Пэнси удаляется в эмоцию тотально не_женскую, торжествующе крича внутри: «Это всё только моё».

Пэнси хочет отдаваться ему вечно. Принадлежать исключительно этому пронзительному, жестокому, могущественному, сухому, предельно мрачному, принадлежать самому главному в этом мире. Какие войны? Какие замужества? Какая чистокровность? Какие метки? Ей хочется жить, а жизнь — это пальцы, пробегающие покровительственными прикосновениями по её позвонкам. Как истомленный путник припадает к желанной воде ручья — припадать к его тонким губам.

Это бешенство, это безумие, это бесовство — в этом всё то, что не ощущают иные и всю жизнь. Пэнси почувствовала этот терпкий вкус, едва почувствовав в себе женщину. Пэнси поразительным образом нашла своё место, свой личный ад на пересечении с границей ангельского рая. Ужасное осознание наступившей беды так и не наступало — и никогда не наступит.
Пэнси Паркинсон была воспитана Хордусом Мальсибером — аморальным, деспотичным, безнравственным, самоценным, эгоистичным.
Пэнси Паркинсон была воспитана для Хордуса Мальсибера.

Девушка переворачивается на бок лицом к Хордусу, опираясь на локоть. На губах — полубесноватая-полунежная улыбка. Она довольна, она ужасно довольна в своём кошачьем изучающем взглядом, устремленном ровно в светлые глаза крёстного. Эта слизеринка удивительным образом совмещает в себе подростковую вульгарность от вседозволенности и аристократическую, благородную женственную грацию. В каждом движении, в каждом повороте головы, в каждом пошлом прикосновении, в этом прямом и неотступном взгляде точно в горящие глаза.

Где-то чертовски пляшет огонь настольной лампы, отражаясь бликами на спутавшихся волосах девушки — растрепанных, пружинисто торчащих где-то на макушке, словно у маленькой девочки, помятой после нелепых кувырков, игр в прятки и догонялки; на волосах - упруго извивающихся, как змеи Горгоны, непокорно спадающих на лицо. Искусанные, исцелованные, истомившиеся, изведенные губы приоткрываются в очередной порции хищной улыбки — резцы обнажаются, глаза прищуриваются.

Пэнси подбирается кончиками пальцев к мужским ребрам, хватает его за спину, прижимаясь к нему вплотную, и ловко разворачивается к Хордусу спиной; лежа на боку, укладывается головой ровно к его плечу, крепко прижимаясь к отрывисто дышащей груди: словно так задумано, словно эти тела — единая скульптура. Она жеманно вытягивает шею — от кого эта девчушка понабралась этих жестов? неужели двигается в естественном порыве, говорит в природной стихии?
Выход на уровень признания не_плотского желания ужасает её.
Она боится признать, как ей наплевать, будет ли она лежать обнаженной в его объятиях или нет - ей до приторно-сказочного хочется просто быть в его объятиях.

- И как ты теперь позаботишься обо мне, дядя? - рефлексией на монолог об ответственности и заботе о крестнице ласково, в неге шипит девушка в шею Мальсибера, запрокидывая голову и касаясь кончиком языка его подбородка, одурманенно укалываясь о жесткую, неприступную щетину, не отпуская эмоциональное напряжение, демонстрируя прикрытую властность, демонстрируя лишь одно.

Что иллюзорная кульминация здесь — это на самом деле лишь динамичная завязка.

I'll laugh until my head comes off
I swallow till I burst
♫ Radiohead – Idioteque

Не надо забывать, что Пэнси — всего лишь девочка, едва только ощутившая в себе силу женщины. Более того, Пэнси — девочка чертовски одинокая, несмотря на круг её однокурсников, девочка ужасно нелюбимая, несмотря на все эти детские отношения с Малфоем, девочка ужасно недооцененная. И, прежде всего, потерявшаяся. Она только сейчас находит себя — нездоровую, с потенциалом жизни, приравниваемым к жизни сотни живых существ; видящую мир сквозь свою искаженную мораль, искаженные представления; желающую поработить всех вокруг и окончательно поработиться сама. Где-то озлобленная, где-то до судороги эгоцентричная, где-то испорченная, где-то рафинированная, а где-то и вовсе отчаявшаяся. Замкнутая в неведомо-страшных фантазиях, она не ищет ту любовь, которую ищут её ровесницы, - в сахарной серьезности и томных признаниях ей видится обыденность, а обыденность — бич этой жизни, из которого юная Паркинсон всеми силами стремится выбраться.

Пэнси хочет одного — оставаться в потоке своего внутреннего, а не того, что долгими годами ей навязывали родители, чистокровное общество, преподаватели, пыльные книги и жалкие однокурсники. Пэнси хочет быть собой, даже если она — отвратительна.

Она притворно-завороженно вслушивается в его слова, замирает, не двигается. В восковой медлительности принимает небрежные поцелуи, смотрит глазами застывшими, словно кубок ледяной воды, где изредка отражаются пламенные блики.

Пэнси Паркинсон слишком избалована ограничениями и вседозволенностью одновременно. Милая Пэнси Паркинсон раскрывается, освобождается тогда, когда её пытаются присвоить. Нужна ли ей то, что люди ханжески называют свободой? Нужно ли ей, чтобы кто-то обеспечивал её этой самой «заботой»?
Что-то тёмное созрело в этой девичьей душонке. В её восприятии свобода потеряла свой архисмысл и превратилась в синоним «запретного».
Пэнси видит свободу в живой плоти, которая совершает действия проклятые, безрассудные, отвратительные.
Пэнси видит свободу в болезненных стонах и искривленных в общей муке лицах, во взглядах закованных в кандалы страдальцев и загибающихся в сумерках пораженных бойцов.
Пэнси видит свободу в дионисийских плясках, танцах мрачных бесов, в чертовских балах.

Пэнси застряла где-то в духе демонического романтизма и даже цинично-практичный настрой в повседневной жизни лишь только маскировал форму воли девушки. До этого момента, до этого перелома маскировалось, а теперь бьется из глаз, изо рта, из каждого слова — кровавым ведьменским фонтаном.

Поцелуи ей хочется встречать не у венца — перед гробовой урной, а любовь совмещать исключительно с болью — физической, моральной, изнывающей, режущей, в конце концов - вечной. Её, как и почти каждую барышню, прельщает эстетика запретного. И было бы чудесно, если всё осталось на том же уровне — вопреки мнению родителей, влюбилась бы в полукровного красавца, сбежала бы с ним на побережье Ионического моря. Или бы решила противостоять безвозвратному получению черной метки. Или, может быть, как в мечтах недалеких сумасбродных девиц, отправилась путешествовать, перекрыв предыдущую жизнь жирным крестом?

Нет, Пэнси Паркинсон достаточно умна — вполне довольна своей жизнью, вполне довольна политической ориентацией, приписываемой её дальнейшей жизни, вполне довольна собой. Но запретное она видит не в поверхностном брожении и выборе образа жизни — запретное лежит где-то внутри. Оно не вливается пузырьком яда в глотку — оно, словно дикий цветок, распускается внутри. И самое удивительное в этой категории «запретного», что так пленит девушку, - это безусловная запретность. Тот самый вечный и безысходный запрет, непоколебимый, словно аксиома. Не исчезающий сразу после мнимого позволения — он бесконечен. Не навязанный тебе со стороны — живущий внутри, проедающий и одновременно дающий почувствовать все грани этой жизни.

Потерянный рай, который в результате спрятан в лабиринте ада.

Она скупо молчит, глядя в недвижимую точку перед собой. Впитывает слова, пытается просеять их, выделить правду, отделить лукавство. Готова ли Пэнси поверить, что Мальсибер, Хордус Мальсибер может с такой лёгкостью говорить о том, что она сама в состоянии строить свою жизнь? Метод от противного? Пэнси злится. Она абсолютно по-девичьи, абсолютно бессмысленно, абсолютно искренне злится на каждое слово Хордуса. Не верит ему — не привыкла верить. Лукреция Паркинсон тоже говорила о самовольном выборе своей дочери — и что выросло из этого сознания?
Пэнси неприязненно жмётся, чуть отстраняется от Хордуса и, поджав губы, наблюдает за стихающей грозой в окне. На интуитивном уровне она чувствует подвох. В ней должен зародиться восторг от того, что кто-то, кто-то неповторимый готов позволить ей решать своб судьбу самостоятельно, но этого не происходит. Она не ожидала такого ответа.
Пэнси выглядит равнодушно — старается скрыть своё волнение. То ли она поражена открывшимся миром радости, то ли попросту не может выстроить дальнейшую последовательность своих действий — Пэнси снова теряется.
- Значит, в июне ты придешь на мою свадьбу? - девушка медленно поворачивает лицо к Хордусу и в фальшивой манере дружелюбно улыбается. Это — улыбка неприятная, улыбка резкая, улыбка — исключительно свойственная Пэнси. В своих кошачьих, благородных жестах она кривляется, как маленькая девочка. Маленькая девочка, вступившая в_слишком_взрослую_игру.
Она не принимает его слова, она отрицает, она отчаянно и глупо (умно?) гнёт свою линию.
Пэнси демонстративно потягивается в наступившем мраке, ловит блеск в глазах Мальсибера, проводит кончиками пальцев по его груди — к низу живота.

Саломея танцевала в крови - за запрет.