♫ Saycet – We Walk Fast

Предплечье пронзает невыносимая боль, словно гигантский паук впился иглами-лапами в тонкую кожу. Ноги, словно части механически настроенного чудовища, перемещаются автоматически, несут куда-то в привычную гостевую спальню. Кажется, словно Пэнси движется сквозь густую патоку. Мир вокруг мутнеет, краски становятся блёклыми, а контуры — едва различимыми.

Она будет помнить это чувство до конца своей жизнью — то чувство, то неповторимо ужасное и неповторимо прекрасное ощущение, когда Тёмный Лорд прикоснулся кончиком волшебной палочки к её руке. Каждая клетка, каждый сосуд, каждая артерия почувствовали огонь внутри себя, беспощадно, неистово, жестоко сжигающий все на своем пути. Грубо, резко, равнодушно. Словно кто-то разрывал тело, вытягивал из усталого тела девушки органы, сердце, дыхание — вытягивал жизнь. Ни единого чувства, только боль. Она не различает невнятные жалобы своего отчаявшегося сердца — постепенно замиравшие, как тихие аккорды беззвучной симфонии, как последние капли дождя на фоне проясняющегося неба. Пэнси не может вдохнуть, не может пошевелиться, не может выйти из комы. Горящие в аду расплачиваются так за свои грехи. Все утонуло в этом облаке боли, реальность перестала существовать на эти мгновения. И даже не в силах сжать мышцы лица, зажмуриться, прикусить язык. Бесполезно. Волной накрыло с головой, затопило, замуровало, сдавило.

Что-то — задушило.

И будто бы внутри что-то сжимается до размеров крошечного комочка, бьется, пытается вырваться, мучается. И сдавливается чудовищной змеей на руке, сдавливается, душится, едва колышется — словно готовится к смерти. Безудержный пульс напоминал дрожь туго натянутой нитки, которая вот-вот порвётся.

Она мысленно проклинала свою семью, бранила свою фамилию, эту назревающую войну, эту  армию Лорда... Пэнси не знала, что теперь делать.
В голове неизменно мелькала картина стоических взглядов однокурсников — несчастные, едва достигшие совершеннолетия холёные дети, которых окатили вулканической лавой, а затем — ледяными лезвиями. Бедные, настрадавшиеся детишки, которые никогда не увидят выход, которые всегда, словно запрограмированные механизмы, будут двигаться в одном направлении, и никогда — в своём.

Пэнси сидит на краю педантично убранной кровати и смотрит на безобразно-шедевральный рисунок на своём запястье. Обхватывает побелевшими пальцами руку, сдавливает пылающе-красную кожу, чувствует огненное покалывание, выводит на лице брезгливую гримасу, сочетающуюся с неумолимо восторженным взглядом. Этот рисунок — теперь часть её тела. Неумолимо контактирует с каждым нервом, и только разум никак не может адаптироваться к новому гостю.
Она ведь ждала этого. Ждала?
Её растили для этого. Для того, чтобы потом она жертвовала своей жизнью ради общей идеи. Была умна, была сильна, была достойна этого знака на руке.
И ведь Пэнси всегда ждала, ждала с нетерпением, «ждала» как синоним «хотела».  Верила, полагалась, отдавалась, поклонялась, восхищалась, была убеждена, считала, что это — единственно верный выход.
Пожалуй, больше, чем остальные новобранцы пожирательской армии, Пэнси отчаянно и твёрдо считает, что это направление — её. Своё.
Просто сейчас, когда рука горела, когда вечное клеймо было поставлено, а жизнь повернулась — навсегда, Пэнси просто не знала, что делать. Чем или кем она является сейчас, что случится дальше.
Больше не получится прыткой рыбой удовлетворяться течением, больше не получится растрачивать себя на гедонистические порывы, больше не получится мечтать — отныне всё предрешенное материализовалось.
Теперь это — не словесное давление со стороны отца, не внутренние ожидания, не нервный устрашающий свет маяка где-то вдали. Теперь это — часть её.

Пэнси жмется на кровати. Подминает под себя ноги, кутается в мантию, не отрывает взгляд от рисунка на руке. Пристально вглядывается в каждую линию, утопает в пустых глазницах, мысленно передразнивает ядовитую змею. Задыхается. Во рту — терпкий привкус. Где-то вдали она слышит громкий голос Беллатрикс, спорящей с Люциусом. Словно сегодня — обычное собрание в доме Малфоев, словно ничего сокрушительного произойти не должно. И Пэнси так же может прятаться в той  самой гостевой, где пряталась в детстве. В той гостевой, где её может найти разве только Драко...
Пэнси замирает, слыша тяжёлые шаги в коридоре. Мелькает неровная ассоциация, пронзительное узнавание. Она была уверена, что ей показалось, будто бы она видела это лицо сегодня, показалось, что поймала дьявольский взгляд.
Дверь сбоку настойчиво скрипит. И кажется, будто бы она чувствует запах его кожи, запах его волос, запах его тела ещё до того, как дверь открылась и на пороге наконец показалась его мрачная фигура, цепляемая боковым зрением зеленых померкших глаз.
Пэнси прикрывает глаза — она не хочет их открывать, не хочет, чтобы он видел этот потерянный животный взгляд, цепляется ногтями в предплечье, чуть запрокидывает голову, грузно, с безукоризненной горечью вздыхает.
- Здравствуй, дядя, - спокойно, без единой лишней эмоции протягивает её чуть хриплый голос.
Его присутствие — как приговор и отпущение всех грехов.

♫ Coxs – Noir

Пэнси тяжело вздыхает, как только слышит первую агрессивную ноту голоса Мальсибера. Она предчувствовала подобную реакцию, предчувствовала, как в этом проклятом собственнике всё начнет сгорать, как только он увидит знакомые очертания на запястье своей крёстницы. Но мысленно волшебница отчаянно пытается себя успокоить — это он говорил о чистоте крови, это он воспитал её такой.

Каждая её оплошность — и его оплошность.

Ей было сказано — принять метку. Отец давно буквально продал свою дочь Тёмному Лорду, который сейчас катастрофически нуждается в обновлении армии. Предложил, как дешевый товар. Чтобы угодить, предстать в лучшем свете, получить расположение Лорда. Этот мерзавец всё ещё метит на место Министра, а поэтому — бьется до последнего перед волшебником, который за кулисами руководит всем этим спектаклем.
И что она могла сделать?

Пэнси говорили, что магглорожденность есть позор.
Чистота крови есть безупречность.
Ей твердили это с самых юных лет, вбивали в голову, словно гвоздь. Она постепенно крепла. Идеология Лорда, как правила этикета, стали для слизеринки аксиомой.
Опровергнуть — нельзя, оспорить — бесполезно, сомневаться — наказуемо.
Что-то из раздела «чтотакоехорошоичтотакоеплохо», где мировоззрение Пожирателей Смерти парадоксальным образом оказалось в категории «хорошо».
И Пэнси не сопротивлялась. Разумеется, был момент около года или двух лет назад, когда рефлексия приняла необратимые масштабы, девушка металась, сомневалась, искала другой путь где-то между собой и наставлениями семьи, пыталась определить, что на самом деле считает она сама. И сдалась. Эти мысли так глубоко вросли в сознание девушки, что обратное она считает просто аморальным. Паркинсон попросту не понимает, как можно думать иначе, как можно считать, что политика Лорда жестокая, расистская, кровавая и бессмысленная. В её голове не укладывается смысл этих слов.

- Прекрати, - всё так же спокойно, растянуто, закрывая глаза, протягивает Пэнси, не поднимая взгляд на Хордуса, стоявшего в дверях. Требовательно, словно хочет срезать беседу у самого корня, уже не обнадеживая себя пониманием — осознавая, на расстоянии чувствуя эти бесчеловечные вибрации вселенской ненависти.
Ей не хотелось отвечать на эту череду нелепых вопросов, как бы дерзко они не проходили мелкими лезвиями по внутренностям, как бы беспощадно она не захлебывалась всем тем свирепым кошмаром, которым она была заполнена до краев.

Этот кошмар девушка впитала с молоком матери, с первым детским словом, с первыми шагами и первым прочитанным словом. Тёмный Лорд без своего непосредственного появления пустил в сознании такие глубокие корни, что вырвать их можно было только вместе с самой Пэнси.

Хваткие грубые пальцы остервенело вцепляются в девичьи руки. Болезненно вжимаются в метку, раздирают одним своим прикосновением горящую кожу,  вызывают боль — настоящую, пронзительную, физическую. Пэнси рефлективно пытается сопротивляться, напрягая всё тело, но Мальсибер требовательно притягивает её к себе, словно даже не замечая её противостояния. Она одновременно с ужасом и неприязнью жмурит глаза, отворачивает голову подальше от лица крёстного, только бы отстраниться хотя бы на миллиметр. Пытается упереться руками в грудь — но встречает хватку хозяйскую, непреоборимую.

Сердце бьется сильнее — ей как будто бы страшно, что он её ударит. Исключительно на уровне инстинкта самосохранения, бессознательно — впервые опасность оказалась так близко. Ей не хочется ничего говорить, не хочется препарировать эту тему, словно труп, секунду назад испустивший предсмертный стон. Слова мужчины превращаются в единый изуверский поток, переворачивающий всё внутри Пэнси, вызывающий желание просто исчезнуть или — по-детски разрыдаться. Но Пэнси держится. Жмется, напрягается, щурит глаза и наконец встречается с ним взглядом. Боковым зрением замечает угрожающую ожесточенную пульсацию вены на виске, чувствует, как неумолимые влажные руки готовы переломать её кости, только лишь сжимая измученные запястья.

Пэнси ещё никогда не видела Хордуса таким. Видела безумные всплески, видела бешенство, видела агрессию, видела непередаваемую страсть — но никогда не видела такую необъятную, убийственную, кровожадную ярость на грани с истинной ненавистью.
С комом в горле проглатывает выстреливающие оскорбления — он никогда, никогда не позволял себе такое.

- Отпусти меня, - повторяет. Строго, сдавленно, с максимально возможной в таком состоянии холодностью — почти не выдерживает, невольно начинает воспринимать сказанное, брезгливо приподнимает верхнюю губу, дышит тяжело, нервно, и вот - отчеканивает каждое слово с особым старанием, - Я не твоя вещь, Хордус.
Пэнси на грани, Пэнси держится. Пэнси смотрит твёрдо.

Ударяет в недопустимую цель.

Пэнси — только на секунду — облегченно вздыхает и опускается обратно на кровать. Проводит пальцами по руке, вырисовывая выступающий рельеф припухшего рисунка — безобразного, совершенного, оттягивает тонкую кожу, словно пробует на ощупь новую одеждку. Глаза с испугом и злостью выделяют оставшиеся на коже красные отпечатки пальцев Хордуса, верхняя губа на мгновение недовольно дергается — то ли от боли, то ли от неприязни. Сейчас ей больше всего хотелось оказаться либо в одиночестве, либо, на худой конец, с кем-то, кто бы её понял. Кто-то из слизеринцев. Но не этот сгусток звериной, волчьей ненависти. Это бескрайнее презрение давило — обездвиживающе подавляла, вызывало желание потерять сознание, заснуть, упасть в кому.
Только бы избежать его взгляда, только бы не слышать этот натянутый голос, только бы не продолжать.

Пэнси не хочет слышать всё это. Прижимает ладони к лицу, наклоняясь и упираясь локтями в колени — словно бессознательно скрывается от его взгляда, не хочет смотреть на него. Она проводит кончиками пальцев по линии ресниц, растирает глаза, пытается изолироваться, пытается почувствовать себя где-то вне, пытается быть не_здесь. Спина выпрямляется, руки остаются у лица — кончиками пальцев прижимаясь к губам. Элементарный язык жестов — нежелание выдавать свои эмоции. Сейчас, когда она сама едва понимает, что произошло в её жизни, последнее, что она была готова вынести — это давление, жестокое и неумолимое насилие со стороны садиста Мальсибера. Непоправимое проклятье/благодать обрушилось на неё всего с полчаса назад, а теперь её настиг личный Дьявол.
Пэнси не может выносить ни одно из его слов.
Как маленькая девочка, она нервно вспоминает равнодушие родителей ко всем её переживанием, нежелание поддержать, невозможность не сказать: «Это твоя ошибка, ты и разбирайся с ней». Нет, приходилось сдержанно выслушивать порицания, если и вообще приходилось что-то выслушивать. И сейчас ей хотелось по-детски зарыться под одеялом, упереться лицом в подушку, свернуться в позе эмбриона. И чтобы, как тогда, однажды, лет десять назад, в комнату зашёл Хордус, заботливо потрепал по волосам с ненавязчивым: «Кнопка, хватит тебе расстраиваться по мелочам».
Но это — не мелочь.
И это — непоправимо.

Она мерзло смотрит в его накалившиеся глаза, которые едва можно различить в косом свете торшера. Мефистофелевские черты - слишком инфернальные, слишком пугающие. Пэнси настойчиво молчит, ведёт себя до последнего бесстрастно, апатично — Мерлин, как же ей хочется избежать этого разговора, как хочется просто исчезнуть. Девушка с опасливостью наблюдает, как с тела слетает мантия, рукава угрожающе закатываются — словно он готовится свернуть крестнице шею или переломать девичьи поруганные запястья. Пальцы прижаты к губам — тесно, настойчиво закрывая поток слов до финального «моя».
Милая Пэнси надеялась, ждала, что это «моя», перманентно слетавшее с губ Хордуса в моменты эмоционального напряжения, в моменты страсти, в моменты близости, значило что-то. Не то, что он хочет обладать ей всегда и везде, что-то другое. Что-то, что заставит его всегда быть рядом, что-то, что всегда заставит жить.
Она готова терпеть потоки нелепой грязи от кого угодно, но только не от него. Готова разрыдаться, готова убежать, готова запереться в ванной. Готова быть лишь маленьким подростком — обозленным, униженным, одиноким, непонятым, неосознающим.
Сейчас — с помутненным разумом, с накаленными нервами, с абсолютной неспособностью воспринимать всё так, как есть, она ущемленно чувствует себя жалкой бездомной псиной. Изуродованной калекой, которая не нужна никому — её перекидывают с одной передержки на другую, уже не надеясь найти постоянный дом. Пэнси больно и до омерзения жалко саму себя.
Терпеть — невозможно.

- Я сказала — прекрати, - на грани того, чтобы выругаться, на повышенном тоне требовательно говорит девушка, упираясь тесно сжатыми кулаками в край кровати, - Я не хочу всё это слушать. Хочешь унизить меня — унижай, сколько тебе угодно. Только от этого не будет хорошо ни тебе, ни мне, - она дышит прерывисто, смотрит прямо на него — в это мрачное сочетание контрастных теней и линий света, - Что ты хочешь мне доказать? Что я ничтожество, что я никому не нужна? Спасибо, я могу и сама над собой прекрасно издеваться.
Ведет себя — маленькой обиженной девочкой. Непривычная, дикая, поломанная, истерзанная, на рубеже. Пэнси оскорблена — до предела. Все девичьи привязанности и страсти будто бы истоптаны в грязи, разорваны на мелкие кусочки — она не может рационально оценить его поведение, она реагирует лишь на уровне девичьего порыва, момента абсолютной уязвимости. Обычно низкий голос с легкой хрипотцой срывается, ломается.
Она не говорит о том, что хотела этого. Она говорит только в тех категориях, которые использует он. Как ей кажется, использует он.
- Зачем ты всё это говоришь? Всё уже сделано, всё, ничего уже не изменишь. Что я ещё могла сделать, скажи мне? Убежать одна на берега солнечной Италии? Послать куда подальше всю свою семью? - желчно, злобно, взъерошено, - Неужели не очевидно, что это было решено за меня. Я не предлагала себя Лорду — меня предложили и уже очень давно. Получить метку — это не приказ отца, не моя фантазия, это прямое веление Лорда. Ты вообще представляешь, что бы со мной сделали, если бы я отказалась? Или, что, несравненный Мальсибер свернул бы горы ради спасения жизни своей любименькой крестницы? Пошел бы вразрез с приказами Лорда, вразрез со своей сумасшедшей преданностью? Да ничего бы ты не сделал, Хордус, - выплевывает яростно, говорит на одном дыхании - по-детски ущемленно и задето, взбешенные зеленые глаза горят влажным огнём, руки собирают в кулаки покрывало на кровати, мышцы предельно напряжены, хочется уколоть его, - Очевидно, почему ты так зол. Но я просто не питала иллюзий на твой счёт, поэтому ничего не сказала.

Но озлобленное сердце никогда не заблудится.

Мерещится, словно каждое слово — подручный камень, метко брошенный жестоким живодером в издыхающее животное. Пэнси внутренне поскуливает — измученно, глухо, протяжно — не взывая к помощи, а лишь скудно поддаваясь обманчивой и терзающей муке. В жестяных глазах Мальсибера ей видится отражение античеловека, антиреальности — перманентной иллюзии. Голос его под аккомпанемент её сбивчивого дыхания вытягивается в мелодию траурного марша, чеканит семь знаков, хоронит девичью наивность, словно безвозвратно утопившуюся девственницу.

Мечтается не чувствовать скорбное приближение металлического, соляного, насильственного привкуса. Избавиться от натирающего и без того болезненность чувства собственной немощности, обезоруженности — только словами-прицельными выстрелами, взглядом-глубоким наконечником стрелы, впивающимся в шею, перекрывающим до того такую безутешную, безудержную струю вязких слов.

Думается, что он не вынесет позорно-благословенного клеймения. Не стерпит чужого посягательства на свою собственность, окончательно сойдет с ума. Пэнси осторожно смотрит на него исподлобья — чуть растрепавшиеся черные волосы девушки падают на лицо, мистически прикрывают сверкающие глаза. Как только он встает с кресла, ей стойко кажется, что ещё несколько мгновений — и он не выдержит. Схватит её за горло и захочет поставить печать своей собственности — порежет лицо острой полоской через всю щеку, оставит шрам, вывернет ей руку, прижжет лампой руку — сделает всё, что угодно, только бы утвердить своё присутствие. Пэнси страшно — где-то на поверхности, в глубине — хочется испытать его, хочется проверить, до какой же стадии это порождение ада может дойти в своём безумии, упасть — в своей одержимости. Ей хочется подойти к нему вплотную - в опасной близости она всегда чувствует себя сильнее, прощупывает фактуру его страсти, едва контролирует свою.

- И что с того? Метка — это лишь эмблема принадлежности. Если бы я не получала её, а пошла тем путем, о котором говоришь ты, это бы ничего не изменило. И Его власть бы не исчезла, не исчезло бы и твоё понимание, что я обязана прежде всего подчиняться Ему, - Пэнси говорит тихо, пытается подавить вырвавщийся за минуту до этого неистовый поток речи, хрипло дышит в закаленной комнате, сжимает руки в кулаки, смотрит прямо в лицо крёстного, - Тебе просто ненавистно это напоминание, которое ты теперь всегда будешь видеть на моей руке. Вот и всё.

Кажется невыносимым забитым животным сидеть на кровати — словно зеркальным синдромом Пэнси поднимается с кровати. Как будто бы так она почувствует себя свободнее, как будто бы готовится то ли убежать, то ли к прыжку. Она медленно, глядя ровно перед собой, обходит кровать и, оказавшись с другой стороны, снова ослабленно усаживается — притворно-спокойно. На самом деле — мечется по клетке, хочет найти своё убежище, но комната расходится лишь в две стороны — в сторону выхода и в сторону мрачной фигуры, чей взгляд Пэнси будто бы чувствует даже тогда, когда сидит к нему спиной.  Сидеть к Хордусу спиной - абсолютно безрассудное положение то ли безграничного равнодушия к происходящему, то ли необъяснимого отчаяния, то ли и вовсе парадоксального доверия.

Вырисовывается - «Иллюзия,» - Пэнси мысленного проговаривает это слово по буквам, пытается распробовать его в мельчайших оттенках, ощутить весь смысл. Что-то дичайше незнакомое виделось ей в этих словах, где-то на частоте бесконечности. Все это время, с того злосчастного лета, именно Мальсибер казался ей иллюзией. Пожалуй, сегодня Паркинсон впервые видит его в такой близости к тому, что ей всегда казалось реальностью — к однокурсникам, к Малфою, к Тёмному Лорду... Нелепое совмещение двух планов создает противоречие, создает неминуемый взрыв. Пэнси сложно осознать его слова, сложно поменять оптику — ведь это именно дьявольский крёстный всегда был чем-то, что вырывало её из обыденного мира, что давало вдохнуть нечто неземное — неужели это и было реальностью?...И мя из детства врезается в сознание, вызывают какую-то горечь, перемешанную с яростью и отвращением. Она злится на Мальсибера за то, что сейчас он называет её именно так. Настойчиво перебирает каждое болезненное чувство, натягивает его, разрывает — то ли неосознанно, то ли вполне намеренно мучительно изводит.

- Да и кого замучают до смерти, Хордус? Кого-то дорогого? О чём ты вообще говоришь? - Пэнси качает головой, всё так же сидя спиной к волшебнику, - По-моему, единственный, кого мне стоит бояться — это ты. Скорее ты сведешь в могилу каждого, кто хоть как-то посягнет на меня.

Разгорается обида от того, что он считает своё знание априорным. Не просто знание — знание о ней самой. Как будто бы изучил все потаенные углы. Пэнси мерзко от того, что он не может даже на секунду принять тот факт, что она может вырасти в Пожирателя. Видит в ней исключительно свою собственность — и говорит в этой же плоскости.

- Я не буду даже заикаться, что хотела этого — ты так уверен в себе, что вряд ли вообще услышишь хоть что-то, - фоном проговаривает девушка, затем — настойчиво шипит, режет, врет, - И, поверь, я смогу сама справиться с этим без тебя.

Но эти секунды, когда двоюродный дядя нахально глумится над Пэнси — без доли уважения, без осторожности, без попытки поддержать, она лишь борется с желанием выйти из комнаты, но от чего-то этот жест представляется ей жалким бегством, знаком того, что она не готова выдержать напора. А ведь она — вполне готова. Игнорировать природную надменность Хордуса, купаться в потоках желчи, смотреть сквозь ухмылку на раздраженном лице.

Едко прожигает ядовитые дыры каждое слово, вынуждает дышать глубже.

Он никогда не позволял себе приказывать. Повелевать — да. Взглядом, жестом, интонацией, движениями, пусть, пропади оно пропадом, - проникновением, но никогда — так формально, так словесно. В сознании пролегает глубокая трещина.

Блудливо сидя на коленях крёстного — богохульнической аллюзией на прошлое, Пэнси въедливо вслушивается в каждое его слово — так заведено, так было всегда. Она всегда впитывает его витиеватые и до ужаса точные речи, словно жадная до знаний первокурсница. На уровне автоматизма, вошедшего в привычку. Словно традиция, словно элемент этикета. Немым взглядом Пэнси упирается в метку — рефлексивно, упрямо, но не покорно, тупо и прямо. Смотрит сквозь руку, не различая узора, выстраивая каждое слово, произнесенное обжигающими горячим воздухом рядом с шеей губами Хордуса, в причудливую рукопись в своей голове. Будто выстраивает головоломку, параллельно решая её. Опущенные ресницы чуть подрагивают после каждого едва уловимого изменения в интонации — восприимчивость достигла предела.

Разом - вся предыдущая обида разразилась единым приливом чего-то наконец контролируемого — на рубеже заканчивающегося боязнеотвращения и начинающегося привычного. «Ты будешь смотреть на неё, покуда я не разрешу отвести взгляд,» - барабанным боем отдаётся в голове, бьется о стенки сознания, накаляет каждую мысль, заостряет — эмоцию. Губы на шее вынуждают истомленно вздрогнуть — оголенные нервы тела едва могут принять такое интимное прикосновение. Кровь разбегается, шумит, смывает потоком каждую мысль о метке, потому что слушать — невозможно, принимать — безнадежно.

Агоническим жестом Паркинсон цепляется пальцами в левую руку Хордуса, чуть более, чем короткими ногтями плотно упираясь в метку. Девушка медленно сжимает пальцы на предплечье, с силой вдавливаясь в кожу. Рисунок обезображивается, искажается, принимает выражение мученическое, глазницы вытягиваются, змея — испуганно извивается. Девушка переводит взгляд с руки Хордуса на его лицо, буквально на несколько сантиметтров отстраняясь корпусом. Малахитовые глаза, засверкавшие снова, впиваются в глаза волшебника так же, как девичьи пальцы едва болезненно впиваются в грубую кожу. Пэнси не ухмыляется в свойственной ей эмоции, бледноалые губы изогнуты в чуть заметной полуулыбке — отчаянной, ядовитой и парадоксально умиротворенной.

Терпеть этот день — невозможно.

- И не смей приказывать мне что-то,  —  голос - без театральных приказов и резкостей, свойственных вульгарным девицам. Спокойный, ровный, чуть сбивающийся к концу фразы на естественный хрип после надрывных полуисповедальных речей. Рука перехватывает плечо Мальсибера, указательный палец проводит линию от выпирающей кости, по шее, рядом с ухом — к затылку, крепко ухватываясь за шею, - Говори, что хочешь, но никогда не отдавай мне приказов, как какой-то жалкой шавке. Я их еще наслушаюсь. И не от тебя.

Метка недовольно горит, метка Хордуса — ненавистно морщится.

Она давно перестала робеть перед Мальсибером. Робела ли когда-то? Готова вести себя так же хамски, как и он, готова не только защищаться. Доведенная этим днём длиною в какую-то вечность грешника в аду, Пэнси — эмоционально обнажена.

Свет от торшера осуждающе-дьяволически играет бликами в глазах.

Тьма — совершенный спутник, совершенный пассажир, в особенности — совершенный ведущий.