Now these years locked on my drawer
I'll open to see just to be sure

Azure Ray – Sleep

На языке полузабытая сладость. Леденцы Берти Боттс со вкусом сахарной свеклы, никто не любит с сахарной свеклой, Энди легко удалось выменять их на шоколадную лягушку. Рядом сидит мать, смотрит на него глазами жертвы, такими огромными, что кажется можно утонуть в их выразительной печали. У Энди разрывается сердце, но конфета на языке помогает сосредоточиться. Он слушает, как бумажными журавлями шелестят мысли Изабель, их кажется, тысяча, а может быть, и больше, сколько нужно, чтобы всего одно ее желание исполнилось? Она задает вопросы один за другим, отвлекающий маневр, она не хочет расплакаться, она сделает это чуть позже, в темноте, где по ушам набатом будут бить его невразумительные ответы, без убеждений, без сочувствия, рыхлые, как остывшая каша на тарелке. Энди всегда был мастером размазывать ее по стенам. Энди отчаянно хочется, чтобы все это закончилось. Беседы с матерью всегда заведомо проигрышные, это добровольное препарирование по живому, аутодафе, ты не вправе оттолкнуть ее, не вправе замыкаться, ее обидит все, что не заканчивается словом «обещаю». Вроде «я буду в порядке, обещаю» или «я буду слушаться лекарей, обещаю» или «я не передушу подушкой всех соседей по палате этой ночью, обещаю, мама, я не буду сходить с ума». Только все обещания у Энди кончились, сгнили в давно забытом подвале чертогов разума, а от вони их разложившейся бесполезности тошнило. Он видел себя со стороны – потухшие угли, глаза, стариковские мешки под глазами, поза параноика, напряженная, спиной к стене, лицом к окнам и распахнутой двери. Чучело, набитое золой, не мужчина, не мальчишка, тряпичная кукла, брошенная в чулан. Все пациенты пятого этажа выглядели так же. Сливались со стенами, пластиковыми ложками забивали глотки, уши – мягким шарканьем больничных тапок. Мать боялась его коснуться. Ее руки беспокойно метались, как белые бабочки, хотелось сжать их здоровой рукой, сомкнуть в объятиях одной ладони и хоть на мгновение дать ей надежду на лучший исход. Надежду ложную, и потому Энди крепко стискивал хлопок пижамных штанов вместо того чтобы охотиться на беспокойных бабочек. Ему бы прежде выковырнуть всех червей из своей загнивающей души. Будто скрытая под плохо прилаженной скобой на месте разверстой дыры в грудине, забытая лекарем-первогодкой, она медленно разлагалась, и Энди чувствовал ее тяжелый смрад. Когда сердце пропускало такт, а что-то внутри него пыталось прийти в движение, он знал, это не ожившие чувства, это лишь личинки падальщицы подъедают то, что осталось от былого величия его кристально чистого разума. И главной задачей Энди было не дать матери увидеть это мерзкое копошение в  гнилье, оставленном на выжженной почве рассудка. Но Энди не чувствовал себя достаточно живым, чтобы оказаться способным на этот хитрый фокус. И все что ему оставалось, это сидеть, вжавшись в шаткий стул, и сглатывая сладкую слюну, в ожидании, пока его молчание не прогонит незваную свидетельницу этой дикой слабости, жалкого безволия. Как же он презирал себя за это! Молчание пугало ее хуже рубцов от ожогов на его правой руке, Изабель старалась не глядеть, и все же последствия безжалостных поцелуев драконьего огня, притягивали ее беспомощный взгляд. Тебе больно, спрашивает она твердым голосом, в котором все-таки столько дрожи! Энди наконец отвечает, сиплым каркающим голосом поспешное «нет». Перекатывает леденец во рту, острые краешки карамели царапают небо, пока к вкусу сахарной свеклы не примешивается привкус медяков. Энди приятно ощущать эту мимолетную боль, она напоминает ему о том, каково это, быть сильным, как и рубцы, цвета сырого мяса, покрывающие половину его тела. Если бы это было возможно, Энди мог бы расхаживать по больнице голышом, развесив всюду зеркала. Извращенный способ смириться с неизбежным продолжением своего существования, которое должно было завершиться в огне, подвигом, не унынием. Мерлин, что за насмешка судьбы, на что еще он мог сгодиться этому миру, в котором и так существовало слишком много людей, знающих свой путь, ровно как и заблудившихся в дороге? Свою дорогу Клаттербак изначально выбрал неверно. Но до сих пор не мог этого осознать. Не видел иного сценария развития событий, как уставший сценарист, прокручивающий в голове последний удачный эпизод снова и снова, в надежде, что вдохновение вернется к нему, а в результате начинает сомневаться и в своих успехах. Энди не мог дышать. Настойчивость матери, разочарованный взгляд деда, жалость в глазах отца, он видел этот калейдоскоп лиц, кривыми зеркалами искажающие его недуг, превращая самого Эндрю в ничтожество. Ему нужны были правильные зеркала, чистые поверхности, пустой лист. Пожалуйста, уходи. Энди просит мать настойчиво, и она осекается, в обиде, но ее сыну уже все равно. Не приходи больше. Со мной все будет в порядке… Он повторяет про себя эту фразу еще раз, и еще, чтобы поверить в обстоятельства, сладить с собой. Наконец произносит:
-Обещаю.
Оглядывается. В воздухе разлито лавандовое масло и лимонная желтизна, равнодушие дверного проема соперничает с бездвижностью сердечного ритма. Энди делает глубокий вдох и запускает сердце заново. Здесь никого нет.

Отредактировано Andy Clutterbuck (2013-01-19 01:33:15)

Он поднимает руку, пытаясь смахнуть липкую паутину морока, жестокой и сладостной иллюзии, со своего утомленного лица. Выдавить ее из этих безжизненных глаз, раздавить в кулаке меж безобразных рубцов, исчеркавших рукой слабоумного ребенка, его линию жизни, линию сердца, всю его ладонь. Или заточить в серебряную колбу, этот ложный шедевр, обман воспаленного разума, как дозу яда, как смертельную инъекцию для его полуразрушенного сердца, заткнуть пробкой и швырнуть на дно самого глубокого океана, ледяной темницы. Энди поднимает руку, правую руку, и проводит по лицу огрубевшими пальцами, навсегда потерявшими чувствительность, сдавливает пульсирующие виски, до предела растягивает кожу на костяшках пальцев, желая ощутить настоящую, живую боль, ту, что заставит его вернуться к действительности. Ногти впиваются в щеки, острые скулы режут запястья, боль не приходит, не та боль. Каждый сон, каждая надежда, каждая мечта, всё горит огнем, едкими парами вытравляя из души даже призрак тепла, но не плоть. Она остается по-прежнему слабой, уродливой, омертвевшей корой на древнем дереве, которое сочилось черной смолой так долго, что позабыло живительный вкус воды, ласковое  прикосновение солнечных лучей, дыхание ветра… Энди не мог вспомнить звука голоса своей матери, поющую колыбельную на испанском, запаха ее рук, она не приходила к нему, и Эндрю был этому рад. Выдумывать другие миры порой единственное, что остается пленникам четырех стен. Разговаривать с тенью, поддаваться в шахматы своему молчаливому альтер-эго, бесполезному собеседнику, в этом Эндрю преуспел. Он давным-давно не мог отличить явь от нови. Разум вел свои опасные игры, Энди был лишь пешкой, которой только предстояло стать ферзем. В ушах, заложенных тишиной, внезапно звучит его имя. Он отнимает ладони от лица, лишь для того чтобы сделать вдох. Эхо вкрадчивого голоса блуждает под его нёбом, как прежде блуждал вкус леденцов, дребезжит на кончике языка, вязкой нежностью сковав горло. Эндрю хмурится, не в силах удержать воспоминания, которые хлещут сквозь прорехи в запертых воротах, на которых взрезано имя той, что пробудила их. Смоляные волосы, насмешливые губы, изящные темные руки, что переплетались с его, нетронутыми болью, неопаленными еще, руками. Та, что жила в его чистом, живом прежде сердце, что заполняла все его прежние мысли, и та, кого он похоронил под слоем серого пепла.
Он оборачивается, зная, что увидит, и не ошибается. Он улыбается своему восставшему возлюбленному демону, искажая гримасой осунувшееся лицо. Он хохочет, как дитя, протягивая к ней руки.
-Подойди, подойди ближе, - осипший голос звучит в белизне полуденной тишины.
Эндрю знает, что стоит ей приблизиться, стоит даже на миг опустить веки, как это видение растает, подобно молочному лондонскому туману. Но знает так же, что лишь один этот призрак, хрупкий морок, может спасти его от окончательного саморазрушения. Как луч волшебного света, принимающего образ зверя, она – сейчас, могла отпугнуть дементоров, черных, сосущих душу, алчных тварей от того, что составляло еще способную к возрождению частичку его сущности. Она была даром его благородного сознания. Оружием против темной стороны, мертвой зоны. Она была даром, который он принимал с благодарностью.
-Я так долго искал тебя, - говорит он с улыбкой, воспаленные глаза, которые он силится не сомкнуть даже на долю секунды, застилает пелена. Слезы скупо сочатся из уголков его глаз, снимая напряжение, - Я оседлал дракона, - говорит Эндрю, с задорной ухмылкой, хвастаясь, забыв про возраст, ощущая себя прежним мальчишкой, - Я сделал это для тебя.
Его испещренное ожогами тело наконец начинает оживать. Энди чувствует, как саднит его кожа от мазей, каждый мускул под поврежденной оболочкой, будто вибрирует, его руки, протянутые к девушке, начинают дрожать.
-Я сделал это для тебя, - спокойно повторяет он.

Отредактировано Andy Clutterbuck (2013-01-27 03:06:05)

Слова – лишь отзвук лязгающих мечей в шелесте пожелтевших страниц, до Энди долетают жгучие искры, высекаемые звуком голоса, которым он упивается, жадно, до самозабвения неистово, как кочевник, заплутавший в пустыне тысячу лет назад, и лишь сейчас обретший воду. Или только мираж, но столь правдоподобный, что Эндрю было довольно и его, лишь бы напиться допьяна, до смерти. Взглядом алчущим, болезным, требовательным, почти осязаемым, как прикосновение рук, он скользит по тугой волне смоляных волос, звонкому соблазну тонких запястий, каждое из которых, как стигматом, отмечено алым знаком для мимолетных поцелуев. В своих сновидениях он изучил губами всю пульсирующую сладостью карту ее смуглого тела. Но ни один, пусть годами дополнявшийся, набросок не шел ни в какое сравнение с оригиналом. Энди казалось, будто одно его воображение, одна лишь его страсть и неизбывная тоска, вдохнули жизнь в Галатею, которую он изваял из всех своих самых затаенных желаний. Космических и низменных, и тех, о которых сам не подозревал. Ее глаза говорили об этом, сопровождая каждый слог, слетающий с упрямых губ. Две темные вселенные, а в них – вся добродетель мира, и вся женская спесь. В них Энди видел отблески тех ратных слов, что она обращала к нему, к которым он по-прежнему оставался глух, из последних сил, бессознательно окружая здравый рассудок крепостной стеной. Сталь разбивалась о камень, спертый воздух скрадывал эхо, крики пересмешников бились о ватные стены, уступающие осаде.

Все замолкло в мгновение, и, Энди вздрогнул, как от пощечины, ощутив прикосновение горячих пальцев к своему мертвенно-холодному лбу. Он поймал ее взгляд, беспокойный, недоверчивый, и увидел будто впервые – девушку, полузнакомую и хрупкую, разочарованную в своем детском, прежнем очаровании. Отгороженную собственным рвом, заключенную в собственной башне, облаченную в латы на голое тело, латы на обнаженную душу. Энди смотрит на нее во все глаза, прозревший и беспомощный, в немом ужасе от глубины того колодца, в который чуть было не пал, покончив с рассудком. Она держит его руки, бледные изуродованные големы, сшитые из воска и плоти, держит с тем, чтобы отпустить. И пришла быть может с тем, чтобы попрощаться, увериться в несбыточности того, ради чего он готов был отдать жизнь! Не дать ей исчезнуть, не сорвав с лица маску, не ощутив сердцем то огромное чувство, которым он жил те долгие годы, что шли чередой за ее окнами, не почувствовав на языке вкус его прогорклой тоски. Без всего того, что он хотел ей сказать, нет! Слова – мечи, она бы не услышала его, как и прежде, когда их разделяли углы и время. Не сказать, но показать, все то, что сказать хотелось. Выдрать пресловутую скобу, что едва скрепляла рваные края его грудной клетки, разверзнуть перед ней тот гнилой смрадный ад, что скопился в сглодавшей себя душе за годы сомнений, разочарований и ненависти к самому себе. Вскрыть эту рану и позволить вычистить, выскрести дочиста. Только ей подвластна эта исцеляющая магия, способная воскресить белизну в его душе. Он верил в это, даже если бы для воскресения она предложила ему съесть огромную белую бабочку.  Сейчас Энди был счастлив.

В какой-то вкрадчивый миг, маленькие руки Вероники уже лежали в руках Клаттербака, он держал их, полный ощущения нестерпимой ясности, абсолютного покоя, как нашедший то, что судьбой надлежало найти. Развернул, разгладив подушечками больших пальцев узкие девичьи ладони, будто не она – он был  провидцем, читавшим судьбу по исчерченным линиям. Окунул в них свое лицо, согревая стылые сомкнутые веки в ее чистом тепле.
-Вероника, - шепот.  И целомудренные поцелуи – дарами, в каждую ладонь. Он поднял взгляд, и, не желая больше ни в чем сомневаться, притянул девушку к себе. Здоровой, не потерявшей чувствительности, рукой, покрывая ее лицо, как зачарованную паутину, смахивая с него десятки гордых личин, проводя по нежной коже висков, высокому лбу, путая пальцы в мягких волосах. Губами жадно собирая запахи, будто невидимую пыльцу, из уголков глаз, края насмешливого рта, упиваясь пьянящей близостью, восторгом бесконечного обладания. Примечает каждую морщинку, мгновенно складывая в воображении их нечаянные истории. Он видел их все, как наяву.
-Годы! – Энди рассмеялся, запрокинув голову, - Моя маленькая Вероника, ты забудешь о них. Ты забудешь.
Эти слова звучали и как обещание, и как заклинание, налагавшее неведомые чары.
-Мы бессмертны! Я чувствую себя бессмертным с тобой, - вкрадчиво говорил Энди, ласково, но настойчиво, приподняв лицо девушки за точеный подбородок, сияя улыбкой ее недоверчивым глазам - я и тебя уже не отпущу. 

We'll be fine I'm told
Together we'll grow old
So kiss me till the last train leaving
Then stand yourself by me
We'll fall until we're free
This helium prefers no ceiling

Энди вздрагивает, как от пощечины. Набирает полные легкие густого воздуха, будто состоящего из бетонной замеси, клейкой молочной белизны. Он вдыхает эту тяжелую субстанцию, осязаемую, оседающую камнем на, сжавшееся в одно полое сухожилие, сердце. Он вдыхает так тяжело, как могут только раненые звери, вольные птицы, которые ничего не помнили о смерти, в которых могла дышать лишь оглушающая убежденность в бессмертии. Большие, как жизнь и дважды гордые. Энди не дышит вовсе, пытаясь разбиться, споткнувшись взглядом об оконную раму. Зрачки выедает послеполуденное солнце, его лучи, преломленные стеклом, острыми щупальцами жалят веки. Пальцы забывают свой путь вдоль по девичьему позвоночнику, обрывая мелодию, звучащую флейтой. Энди замирает, объятый тишиной, оглушенный истукан с бумажным сердцем, зажатым в каменной рукавице. Он отстраняет от себя Веронику, крепко обхватывая ладонями узкие плечи, так осторожно, будто за одним пронзительным звоном ее бесчисленных браслетов (монет) он тот час же услышит бумажный хруст, и не почувствует боли. Энди заглядывает в ее глаза, слепым взором, ищет в их темной глубине, как в спящем палантире, (радугу) искру насмешки, немое признание в жестокой шутке, изумление, признак его собственной ошибки, галлюцинации, морока… Энди молча, требовательно ищет ответы, не замечая, как пальцы все глубже впиваются в нежную кожу. Энди чувствует, как прежнее отчаяние скребется о задворки его нежданно скрепленного сознания. Чувствует, как от затылка, к плечам, к груди, вновь расползается знакомый тоскливый холод. Энди совершает то единственное, что лишь возможно, воспрепятствует возвращению прежних демонов, пока те лишь стояли на пороге его личного ада. Его руки скользили по обнаженной тонкой шее, губы жадно пили поцелуи из ее губ, наполняя рот медовой горечью, порочным хмелем. Он целовал ее, задыхаясь, ощущая, как забывается в жарком, тесном плену, его рассудок, его непослушное тело. Алая завесь опускается, пробуждая давно дремлющего демона. Мятежного, ненасытного, узнающего эту женщину из всех, и которой ему всегда будет мало, бесконечно мало, мало… Эндрю поднимает ее стройное легкое тело над полом одной рукой, второй захлопывает ставни, с треском, заставляя осенний ветер бессильно сминать разноцветные листья об оконные стекла. Энди опускает девушку на подоконник, на мгновение, касаясь разгоряченным лбом прохладной рамы. Он знает, что мучит ее молчанием, сбивает с толку страстью, но наконец может дышать полной грудью, не чувствуя трепета своего бесполезного сердца-фантика под каждым вдохом. Энди улыбается Веронике шальной улыбкой, слегка смущенной, озорной и наглой. Он улыбается ей и от уголков глаз, отталкиваясь, разлетаются добрые морщинки. «Гусиные лапки». Такие появились у его отца лишь в сорок лет. Энди выглядит сейчас ничуть не моложе.
-Я люблю тебя, - просто говорит он, - Я люблю тебя и ты – то единственное, из-за чего я все еще в своем уме. Более или менее. – Энди усмехается, вскидывает глаза к небу, возвращает Веронике ласковый взгляд из под хмурых бровей. – Ты дала мне цель, вернула мне жизнь, все, чего я хочу – разделить ее с тобой. Тот… Другой парень, он может быть лучше меня… Черт, наверняка, лучше. Я не такой красавчик, каким ты ждала меня увидеть. Но, Вероника… Если ты любишь меня… Такого, какой уж есть, я прошу, выходи за меня.
Энди легким поцелуем касается кончиков пальцев той ее руки, что держит в своей. Другую прижимает к своему беснующемуся сердцу. Он знает сейчас, что предлагает Веронике Смитли не только свою жизнь, которая давно принадлежала ей, но и свою душу, такую же искромсанную, не единожды сшитую, залатанную, запаянную, как и его тело. С единственным вопросом он вкладывает в ее теплые руки вместо обручального кольца это живое, огрубелое, с червоточиной и всем оставшимся светом, существо, то существо, что дышало в его немом, выжженном нутре. Эндрю не отдавал себе отчета в том, что именно может обернуться ножом гильотины, ее отказ, ее презрение, ее любовь к другому человеку, который мог никогда не быть достойным ее в той мере, чтобы осознавать собственное счастье. Любой исход был Энди желаем почти так же страстно, как и простое «согласна». Голова уже лежала на плахе, единственное, с  чем Эндрю еще не мог расстаться. Все остальное отдал добровольно. Он больше не мог терпеть себя, свое одиночество, свою тоску, своих чертей, в этой кромешной тьме не было надобности в здоровом теле или чистой душе. Он распадался на тлеющие головешки и вся его жизнь была дорогой к безумию, дорогой вдоль бесплодных земель, в которых среди пепелища жили лишь несчастные слепые рыбы, бьющие хвостами о грязную мембрану, заслонившую рассудок, и страшные хладные твари, никогда не ощущавшие тепла, не помнящие света. Он забывал, что значит любить. Вероника помогла ему вспомнить. Но без нее Энди снова все позабудет. Он боялся, что позабудет это вновь. Все было здесь, как на ладони, поставлено на карту, и к счастью, Вероника ничего этого не знала. Энди целовал кончики ее пальцев. Большие, как жизнь и дважды гордые, думал он. Это мы.

Qu'est-ce que cela me fait qu'elle danse ou non?
Cela ne me fait rien. Je suis heureux ce soir. Je suis très heureux.
Jamais je n'ai été si heureux.

Энди пьет воздух маленькими глотками. Пьет эту сухую пустоту, в абсурдном страхе захлебнуться. В каждом глотке – искорки, они щекочут горло, подобно пузырькам шампанского, наполняя голову веселящим газом, отравляющим рассудок больше, чем головная боль, чем открытая рана на сердце, чем  ожоги, скручивающие огненным жгутом половину измученного тела. Эндрю чувствует слабость и всевластие, ощущения пьяного человека. Дурман, застилающий его разум, исходит от женщины, которую он держит в своих объятиях, так близко, что жизнь, проведенная вдали от нее, все эти бесконечные годы, бесчисленные и никчемные, кажутся лишь глупым сном, мгновением, проскользнувшим  в секунду между соприкосновением ресниц. Будто Энди был ребенком, засмотревшимся на фокус иллюзиониста, замершим в момент чистого восторга. Изумленным, страстно верующим в чудо, и все же в глубине души осознающим – это лишь трюк. Она касается его лица своими нежными руками, ее губы оставляют пламенеющие следы на его коже, как метки, как доказательства своего нестерпимо-реального присутствия. Она убирает ладонь с его груди и оказывается полностью в его власти. Иллюзия обладания, безграничного доверия, они в объятиях друг друга, два осколка прошлого, искалеченные и заблудшие, кающиеся друг другу в том, как восхитительно грешны! Горечь грустных усмешек – кислота, разъедающая упоение, они играют бликами, то появляясь, то исчезая с ее лица вовсе, как мимолетные тени сумеречных бабочек, как бы ему хотелось сжечь их, бестолковых, суетных! Энди проводит рукой, так, что чувствует на ладони ее осторожное дыхание, смятение ресниц, щекочущих пальцы. Энди смахивает этот назойливый морок с любимых глаз, этот судорожный излом – с любимых губ. Он видит, подмечает каждую трещинку, каждую прореху в ее самообладании, в ее наглухо запахнутом мире, видит сквозь прожженные его поцелуями, его словами, его надеждами, ставни, как трескуче, как жарко горит эта маленькая вселенная. Он видит сомнения, призраками, бьющиеся о соляные столпы, гудящие в ее голове, взывающие. Он видит ее усталость. Он видит ее всю.
-Ты та, кого я люблю, - эхом откликается он, по спине бегут мурашки, как будто вечность приблизилась к ним вплотную, и легонько дует сквозь замочную скважину. Сейчас Энди нет дела до ее лжи, он готов простить Веронике все, будь то его кровь на ее руках, будь то слова, отдающие медом и полынью, будь то вся ее душа, принадлежащая другому. У цыганок нет души. Так говорили, Энди помнил. Душа Вероники светилась в ее глазах, огромная, как бескрайние степи, как воронка небес над ними, как неизбывная любовь, что космосом говорила с Энди, когда эта женщина лишь глядела на него. Он отдал бы жизнь за нее, он чуть было не отдал, пока она и не помнила о нем, Эндрю знал, что сделал бы это вновь, если это мгновение, подле Вероники – последнее, если это лишь иллюзия поврежденного рассудка, сладкий обман миллиграммов морфия внутривенно. Если бы она ушла, он сделал бы это вновь. Когда она уйдет, он сделает это. Он чувствует грудью ее вздох, тяжелый, как сама неизбежность, слушает ее тихий голос, замедляя время, измельчая песок в часах, каждую песчинку до неосязаемой пыли. Энди знает, ее не так много. Горстка лишь для того, чтобы попрощаться и еще щепотка – подвести черту.

бесконечное царство тьмы начинается в тишине,
когда, все, что ты скажешь окажется неуместным.
ты останешься новой жизнью, вытравленной во мне,
я останусь тебе царапинами из детства.

Он помнил их детьми, воспоминания, которые раз за разом сглаживались, деформировались, как стеклышко на пляже, обтачиваемое солеными волнами, и со временем, превратились в камень, бархатный на ощупь, но по-прежнему яркий. Если положить его под язык, можно почувствовать вкус меда из ульев, вкус летних ночей, пахнущих полынью и конским потом, можно услышать гортанные песни, перезвон колокольцев в упряжи, краешком глаза, заметить отблески костров, высекающих искры из звездного купола. Энди медленно, будто в самом глубоком сне, распутал обнявшие его руки, и наклонившись, поцеловал Веронику, бесконечно нежно, упоительно долго. Почти безмятежно, одурманенный и влюбленный. Без прежней порывистости, без судорожной страсти. Он помнил те жаркие дни, те пряные ночи, ту девочку, в чьих смоляных косах запутывались за день ароматы черного кофе, свежего сена и кунжута. Под вечер она расплетала их маленькими ловкими пальцами, а он стоял позади, мечтая дотронуться до шелковых прядей, пропустить сквозь пальцы богатство их запахов, выпутать из набившихся под темечком колтунов лист подорожника или сладкий тягучий осадок полевых трав. Маленькая Вероника жила своей жизнью в его воображении, но никогда не смела превратиться в ту красавицу, живую, страстную,  которой была женщина в его руках. Он любил ее. Всю свою жизнь.
-Только если ты скажешь «да», - шепчет он.

Сейчас Энди понимает, ему не нужно то «да», с которым она попробует спасти его, лишь то, которым спасутся они оба. Больше не нужно жалости, лжи и благодетелей, Энди кажется, это может уничтожить, оборвать последнюю струнку, заставляющую звучать его жизнь. Если Вероника не будет счастлива, Энди останется беззвучной марионеткой, оглохшей и слепой, заводным механизмом, не пригодным для существования. Вероника должна быть счастлива своим выбором. Хоть бы и для того, чтобы лишь отпустить ее. Энди вновь касается своими губами ее податливых губ и думает, что сегодня он - счастлив. Он очень счастлив.

ревность, как откровение — насколько ты одинок.
губы цвета сливового, матовые ключицы,
закрываю глаза и все же срываю с тебя листок
расцветающей шелковицы.