С тех пор прошел год. Целый год. И вот снова вьюга, снова метель, снова голые деревья, пустые улицы, грязный снег. Говорят, каждая снежинка уникальна и по своему красива. Александрина знает, что каждая снежинка опасна. Снег застилает глаза и не дает видеть; поэтому сворачивая за угол она каждый раз во все глаза глядит на дорогу, надеясь, что прежние ошибки никогда не повторяться.
Тот зимний вечер она не забудет никогда. И свое любопытство, наблюдательность она еще долго будет клясть за неосмотрительность: вырвавшееся из уст девушки «Лестрейндж», наверное, навеки отделило ее прежнюю жизнь от теперешней. Такие встречи изменяют людей, изменяют кардинально. После таких встреч не остаются в живых. Но она почему-то жива; быстрым шагом направляется по коридору в аврорат, куда ее вызвали «по делу».
Неужели они не понимают, что перечитыванием и перетасовыванием дел ничего не добьешься? Неужели не понимают, что больше всего на свете она хочет забыть то, что случилось в ту ночь, а не вспоминать, воспроизводить в памяти одно и то же снова и снова? Только… на самом деле Рина не хочет забывать. И рука сжимается, собирая мантию в складки, от этого осознания. Да, эта встреча изменила ее. И это нельзя забывать. Невозможно и немыслимо.

Она помнит его руки.
Сильные, шероховатые, его руки – это сплетение жестокости и утонченности. Тонкие пальцы, белые, словно высеченные из мрамора, крепко сжимающие хрупкое горло. Он лишь сперва прибегает к заклинанию, чтобы обездвижить ее, а после ощупывает, прикасается, скалится. Ногти царапают нежную кожу, когда рука смыкается на глотке – ей некуда бежать, а он может свернуть тонкую шейку одним движением. Это и дрожь, и страх, но все же – дерзкий взгляд, предостерегающее шипение. Он сквозь зубы что-то твердит ей, «плохо таким славным девушкам быть такими любопытными, нужно получше выбирать дорогу для возвращения домой». Она хрипит, пытаясь вырваться, но другая рука сжимает ребра, придавливая к стене. Сердце мечется загнанной птицей в грудной клетке, но в темно-синих глазах все равно только вызов. «Я сама выбрала этот путь, а Вы? Сомневаюсь».

Она помнит его голос.
Хриплый, низкий, он мог бы ласкать слух и завлекать в свои сети глупых красивых девочек, приказывать шлюхам повиноваться. Это голос убийцы, который знает, чего хочет и всегда это получает. Мурашками пробирающие интонации сменяются от угроз до жалости, когда он проводит ладонью по щеке - девушка не может пошевелиться, а он наслаждается ее слабостью, беспомощностью, но все же жалеет, что она так просто попалась. Словно бы мотылек, летевший на свет. Он говорит о том, что он не убьет ее, во всяком случае, не сразу – к чему ему нужны свидетели того, что пожиратель свободно разгуливает по Лютному переулку? Она лишь выплевывает «не смей меня жалеть!» и захлебывается в тихом, почти неслышном, но властном озвучивании второго непростительного. И кости ломит, внутренности выворачивает наизнанку – изощренный способ заставить девушку забыть о том, каким жестоким может оказаться мужчина.

Она помнит его ботинки.
Черные, с грязными носками; извиваясь на грязном снегу, Александрина тычется в них носом, едва успевая набрать в легкие побольше воздуха между остановками заклинания. Она ничего не может сделать, не может даже плакать. Долгие месяцы ей будут снится эти грязные ботинки, наступающие на ее волосы, затаптывающие всякую жалость. «Не смей меня жалеть!». И он не жалеет, возобновляя заклинание. Кажется, кожа отслаивается от мяса, обнажая кровеносную систему; кажется, под ногти впиваются иглы, а кости прорывают тонкий кожный покров, вычерчивая болевые руны. Но все проходит.
Со временем

Она помнит только его глаза.
Глубокие, темные, они глядят на нее неотрывно, ловят каждую микроэмоцию на бледном лице, когда пожиратель поднимает ее с земли легко, словно тряпичную куклу, прислоняет к стене одного из домов в переулке и снова проводит ладонью по лицу. «Я не убью тебя». Твердое, уверенное. Она удивлена и фыркает – ничего бы не потеряла, если бы решил по-другому, но он только качает головой. В его беспощадных глазах столько тоски и боли, словно это не он пытал ее, а она пытала его. Она ничего не сделала. А он, кажется, даже применяет какое-то целительное заклинание, чтобы ей было не так больно. «Запомни этот урок и никогда больше не попадайся мне на глаза, второго шанса у тебя не будет, девочка».
Да, она помнит его глаза.
Иногда ей кажется, что она хотела бы увидеть их еще раз. Последний раз.

Александрина тяжело вздыхает, когда оказывается перед нужной дверью. Аврорат – это самые нелюбимый отдел министерства, потому что в нем работают люди, которые или смотрят на нее с осуждением, или каким-то образом предали ее. Впрочем, Флеминг не разбиралась с этим: ей не нужны оправдания, объяснения и фарс. Праудфут очень взрослый мальчик, может сам справиться со своими подружками. Рина даже не замечает, как ее мысли соскочили на мужчину, который так помог ей и одновременно так унизил. Проходя мимо открытой двери кабинета, в котором обычно проводят свое время вне заданий авроры, Фламандка успела поймать на себе презрительно-любопытный взгляд Гестии Джонс и теперь поеживалась, переминаясь с ноги на ногу перед кабинетом.
-Черт, надеюсь, они не его назначили меня в очередной раз допрашивать, - думает Рина, открывая дверь. Встречаться с Эриком после глупого, как оказалось, ненужного, совершенно лишнего поцелуя, совсем не хотелось. Пожалуй, особенно не хотелось именно потому, что она до сих пор помнит его запах. И вкус.
Но когда Александрина заходит в кабинет, обозначенный для беседы с ней в «приглашении посетить аврорат», она видит не кого иного, как Фредерика Праудфута.
-Надеюсь, Вы не станете задавать мне дурацкий вопрос о том, почему Лестрейндж отпустил меня после нашего «свидания», - с ходу саркастично заявляет Рина, давая понять свое раздражение, - ибо я не знаю, как на него ответить.
Она бы и хотела забыть этих двух таких разных мужчин, которые повстречались ей на пути: «благородного» Эрика Праудфута (что касается работы, то он всегда был честен) и опасного Рабастана Лестренйджа.  Да только если бы она забыла, они все равно бы существовали. Да и такую боль не забывают.
С их последней встречи прошел месяц, целый месяц. И вот снова этот взгляд, взволнованный и тут же рассерженный.
-Здравствуйте, мистер Праудфут, - тихо произносит Александрина, неотрывно глядя в его глаза. Нет, она не сменила гнев на милость. Флеминг здесь по делу и это стоит помнить прежде всего.
-Вот именно, по делу. И нечего смотреть на него, ты не соскучилась. Ясно тебе? – немного обиженно заявляет внутренний голос.
Ясно.

Отредактировано Alexandrina Fleming (2013-02-10 01:51:28)

Он произносит ее имя почти отчаянно, словно долгое время был в море, пытаясь выплыть. И вот – она, его спасение. Да только первая же фраза Александрины слышится ему будто пощечина, а потому резкий переход на официальные интонации не кажется девушке таким уж резким. И на это странное, чуждое и чужое «мисс Флеминг» она реагирует так, будто это не ее фамилию только что назвали – полуусмешка, саркастичная, слишком болезненная и высокомерная, чтобы быть правдивой.
Рина проходит в кабинет и закрывает за собой дверь. Впрочем, это совсем необязательно, ведь в аврорате такие тонкие стены, что даже при закрытых дверях любой, кто захочет что-либо услышать, услышит все, что необходимо без особых сложностей.
Лиан не по себе от грозного взгляда Праудфута. Он обижен на нее за первую же фразу, а она на него за «сокрытие улик», если так вообще можно назвать постоянную подружку. Александрина теперь ненавидит жасмин, он чудится ей в затхлом воздухе.
-Возможно ли сделать так, чтобы эта бессмысленная процедура заняла как можно меньше времени? Мне нужно вернуться на рабочее место к двенадцати, - осторожно произносит Рина, совсем не надеясь на то, что подобное осуществимо.
Обычно допросы длятся дольше, они слишком скрупулезны, слишком дотошливы. Праудфут профессионал, поэтому наверняка будет придираться к каждой мелочи. Что-то, сидящее глубоко внутри Лиан, страстно желает, чтобы допрос длился как можно дольше. Александрина рассматривает его лицо: за время его отсутствия в ее жизни, на нем появилось больше морщин. Фредерик выглядит уставшим, а Рину это почему-то беспокоит. Но она ведь избрала другую тактику, правда? Только очень быстро сдалась. Может быть, если сейчас она вновь расскажет то, что с ней произошло год назад, она сможет это отпустить. И боль, и воспоминания. Сделать их историей – разве не это избавление от ночных кошмаров?
В его интонациях такая враждебность, что мысленно Фламандка сжимается в маленький комок нервов. Своими вопросами Эрик оживляет затянувшиеся было раны. Своими вопросами он влезает в эти раны грязными пальцами, запихивает под кожу землю, высыпает на кровоточащее мясо соль.
-Разве у вас нет записей прежних моих ответов? Может, вы просто займетесь чистописанием, перепишите их, поменяв некоторые слова местами и заменив на синонимы, а я смогу заняться чем-то более важным, чем пустая трата времени? – Александрина вмиг ощеривается от его тона. Но надолго ее и правда не хватает. Она ведь не злиться на него. Ей просто больно это вспоминать, неужели он не видит, что ей страшно снова погружаться в ту ночь, когда единственным выходом казалось – лучше бы дал сдохнуть, Лестрейндж, а не залечивал то, что сам сломал.
Флеминг глубоко вдыхает затхлый воздух кабинета. Присаживается в кресло, вцепляется пальцами в подлокотники кресла и закрывает глаза. Эрик, не мучай меня. Зачем ты мучаешь меня, снова и снова. Вереница допросов, вопросы, на которые нет ответа, веритесарум, чтобы убедиться, что Рина не врет. Сканирующие заклинания, чтобы понять, что ей действительно не изменяли память. Разговор с Роджэром – лучшее, что было в жизни Лиан за ту зиму, ибо он единственный не относился к ней враждебно, так, словно она преступница. И вот – снова. Подозрения, явки, пароли, дознания.
Хоть при воспоминании о том, что происходило в ту зимнюю ночь Александрину и бьет мелкая дрожь, она усмехается. Были бы они в другой обстановке, она бы подумала, что он мог бы ее ревновать. Но Праудфут просто выполняет свою работу. Просто очередной допрос.
-У вас свои задания, мистер Праудфут, а в отделе тайн – свои. Мне необходимо было достать определенного рода информацию. Естественно, я не могу указать, о какой именно информации идет речь. Встреча была назначена в Лютном переулке. Так я и оказалась там «в столь поздний час».
-У тебя руки дрожат, а ты еще умудряешься передразнивать его голос, - внутренний голос усмехается и воодушевленно прихлопывает в ладоши. От осознания, что далее в подробностях придется рассказывать о том, как она встретила Лестрейнджа, какую боль испытывала, накатывает паника. Воспоминания перехлестывают здравый смысл; дыхание учащается, пульс, кажется, зашкаливает.
-Можно мне стакан воды? – Рина хрипло выговаривает и почти с мольбой всматривается в чуть размытые черты лица Эрика. Она слишком нервничает, чтобы сфокусировать взгляд.
Боль.
Боль.
Боль.
Вспышками, по костям, по коже, по внутренностям. Извиваться словно змея. Кричать и не иметь возможности слышать свой голос. Бояться собственной тени. Все это время.
Сделать воспоминание историей? Невозможно, если оно словно вживлено под кожу.
-Интересно, и ты тоже останешься бесчувственной машиной, как твои «коллеги»? – задается вопросом Александрина, принимая из рук Эрика стакан воды, случайно и едва-едва задевая его руку своей, - всегда удивлялась вашей хладнокровности.
О, Флеминг знает, каким не-хладнокровным может быть Праудфут. Она помнит его руки на своей талии также отчетливо, как и руки Лестрейнджа на своем горле. Но теперь будто бы что-то поменялось между ними? И вот вновь сидит, наклонившись над ней, слишком близко для просто-допроса, а она осторожно отодвигает ногу, чтобы не соприкасаться с ним коленкой. Потому что одного лишнего прикосновения хватит, чтобы забыть обиду.
Не допрос ей нужен. Ей бы просто объяснить хоть кому-то свою боль по-человечески. Просто сделать воспоминание историей. Вот только… Вздох. И снова.
-Я направлялась к выходу с Лютного переулка, когда за поворотом увидела его. В свете фонаря на мгновение показалось лицо и я узнала Рабастана Лестрейнджа. Было крайне неосторожным вслух заикнуться о том, что он узнан.
Александрина смотрит на Праудфута и почему-то призрачно, грустно улыбается. Он обеспокоенно вглядывается в ее лицо. Может быть, они все же могут остаться хотя бы друзьями.

Отредактировано Alexandrina Fleming (2013-02-11 16:14:04)

-О, почему бы тебе просто не вытащить мои воспоминания. Ты же знаешь, как это делается, Эрик. Просто вытащи их и отпусти меня, - тихо произносит Рина, сжимая стакан в руке. В нем плещется вода, искристая, чистая; в отличие от мыслей Флеминг – мутных, грязных, покореженных. Она глотала сыворотку правды, ее сканировали вдоль и поперек – все, к чему могли, к тому прибегли ради того, чтобы вытащить информацию. О том вечере аврорат должен был уже знать все, разве что то, что за информация была нужна Александрине, оставалось для них загадкой. Но папка казалось такой тоненькой – в ней всего несколько исписанных листов.
-Да, это дело явно вел не Эрик, - губы дернулись в невольной теплой усмешке при воспоминании о том, сколько материалов высилось у него на столе по делу Энрю. - Дело не его, а разгребает почему-то он.
-Ты и сам прекрасно знаешь, что этот допрос пустая трата времени. Идет война, не этим мы все должны заниматься, - ее голос совсем тихий. Рина отпивает из стакана немного воды и ставит его на стол. Почему-то становится жаль, что Праудфут больше не близко: смотрит куда-то в окно, будто ее и нет здесь вовсе. Но он не забыл о ее присутствие.
Черт возьми,  и почему все так сложно? Почему тихая и спокойная девочка вдруг начинает ерепенится и бросаться сарказмами? Да потому что уязвлена. Для Фредерика тот поцелуй, возможно, был пустяком, а для нее открытием, что она действительно может доверять. И к чему это привело, как не к очередной порции предательства, пусть даже и непреднамеренного?
А вокруг действительно война; люди пропадают без вести, людей находят мертвыми, но главное, Флеминг совершенно не понимает причин такой ожесточенной войны. Смерть ранит всех и каждого, смерть не оставляет выбора, боль затмевает глаза. Александрина не может оправдать тех, кто борется в этой войне на «стороне правых», потому что они тоже убивают. Но куда больше она ненавидит пожирателей, которые заставляют людей прятаться в капканах притворства, бояться собственной тени. И все же и в них есть жизнь. даже в таком страшном человеке как Лестрейндж вдруг обнаружилось нечто светлое. Не убил же он ее, отпустил.. почему? Почему?
Александрина поднимается со своего места и осторожно касается ладонью плеча Праудфута. Этот жест много ей стоит, но кажется ей самым подходящим. Так она извиняется за иронию и за свой побег; так она просит помощи. Хочешь услышать это снова – пусть так, но сделай это по-человечески, а не так, словно ты статуя, беспристрастная и неучастная.
-Можешь отрицать сколько угодно. Ты сам все понимаешь, а я не стану спорить, - она набирает в легкие побольше воздуха и с какой-то затаенной, трепетной, едва зародившейся радостью отмечает, что мужской одеколон аврора не отягощен приторными нотами жасмина.
Тяжелый вдох; Рина снова усаживается на стул, разглаживает пальцами поверхность подлокотника. Когда Эрик спрашивает, что она делала в Лютном переулке снова, на какое-то мгновение все звуки исчезают и Фламандка снова оказывается там, в грязной подворотне, испуганная, сжавшаяся в комок. Вот она пытается сбежать, вот ей не удается это сделать. Какая ирония, что молчаливая Лиан обнаружила в себе силу говорить так не вовремя. И удар. И действие заклинания.
-Мне нужно было найти человека, который сбывал маховики времени, - шепчет Рина. Шепчет, потому что те, кто работают в Отделе Тайн, прекрасно знают, что озвучить задание может стать тождественному тому, чтобы лишиться работы. – В Лютном переулке мне назначили встречу, чтобы этого человека найти. Естественно, никаких принципиально новых фактов я тогда не обнаружила.
Его фраза о том, что она рискует жизнью, снова заставляет улыбнуться: как-то по-доброму, словно приходится объяснять что-то маленькому ребенку, какие-то совсем очевидные вещи.
-Эрик, война. Никто не застрахован. В итоге, мы все придем к одному финалу. Я выполняла свою работу также, как ты сейчас выполняешь свою. Или как тогда, в Париже... - тут речь Александрины обрывается. Не нужно было вспоминать Париж, не нужно было волновать застоявшееся озеро ветром. Может, если раны порастут тиной, будет не так отчаянно. Поэтому еще свое следующей фразой Лиан возвращается к тому, с чего начинала, - я просто случайно увидела его и узнала. Он не мог отпустить меня без урока о том, что правильнее молчать, чем говорить.
Александрина вздыхает и вскидывает на Праудфута почти умоляющий взгляд.
-Разве это уже не отражено в деле? Вы не найдете его, снова переспрашивая меня. Прошел целый год.
Она смотрит на него и ей кажется, что мужчина совсем не изменился. И все же, что-то неуловимое, что-то неузнаваемое в нем теперь. Может быть, тоска. Может быть, усталость дает о себе знать.
-Эрик, ты… - нет, лучше не нужно, не нужно спрашивать, как он справляется со всем, что теперь происходит. Он слишком честный, чтобы отреагировать спокойно. Да и не уместно это, - ты, наверное, и представить себе не можешь, что такой, как Лестрейндж может отпустить. Но я видела его глаза. он устал не меньше твоего.
Хочется уткнуться в шею Праудфута, спрятаться в его теплых объятиях и проскулить, что она тоже устала. От этих допросов, вечно возвращающих ее в ад прошлой зимы, от одиночества, которое разъедает на части. Но нет, Флеминг держит марку. Она стажер отдела тайн, в будущем она станет невыразимцем. А это значит – больше нелюдимости и молчания. А это значит – носить маску даже, когда никого нет рядом.

Ни капли жалости в ее взгляде.
Она помнит, как ее стоптали с грязью. Помнит заломанные пальцы и подбитые ребра. И она никогда не забудет, какую можно испытать боль в момент, когда внутренности будто перекраивают, делая изнанку внешней стороной. Ее взгляд на Лестрейнджа тогда – взгляд волчицы, загнанной в угол. Полный ненависти и отчаянного вызова, взгляд человека, который знает, что в этой перепалке ему не выжить. Может быть, именно поэтому взгляд не только испуганный, но и смелый, вызывающий.
Взгляд Александрины на Праудфута – мягкий, осторожный, словно бы извиняющийся, но все еще слишком гордый для того, чтобы слова извинения стали реальностью. Она знает, что он много пережил, знает, что он видел в своей жизни много ужасов и кошмаров. Но в ее взгляде нет жалости. Нет, она не жалеет их, двоих кардинально разных мужчин, которые оставили след в ее жизни. Они очень разные, а она.. она просто ни о чем не жалеет. Никого не жалеет.
-Ты не прав, Эрик, - Александрина несмело улыбается, пытаясь освободиться из его цепкой хватки. Всего несколько мгновений назад Флеминг удивлялась, что он вот так просто, будто бы по-домашнему, пьет из ее стакана, не брезгуя, а теперь оказалась зажата между ним и воздухом. Праудфут прижимает девушку к себе и той пульс зашкаливает: черт, снова слишком близко. Слишком близко для того, чтобы сохранить спокойствие. И уж точно невозможно сохранить такую спасительную дистанцию.
Рина чувствует его запах, нотку сандала, что-то от квартиры на Кенсингтон-гаденз, шлейф книжной пыли, недавно выпитого кофе, свежесть только что смочившей его губы воды. Она видит каждую морщинку на его лице – они подтверждают то, сколько страшного он видел в своей жизни. Фредерик говорит, что не хочет, чтобы она испытывала жалость к Лестрейнджу. А она улыбается, ей хочется хрипло рассмеяться ему в лицо, хочется ударить его в грудь, жадно глотая воздух ноздря, словно взъерошенная кобыла, которую ударили хлыстом для более скорой езды.
-Я его не жалею, Эрик. Я просто видела его глаза, - тихий ее голос, надрывный немного. Короткой фразой Александрина пытается объяснить то, что не может объяснить самой себе вот уже год.
В его глазах была сплошная жалость.
В его глазах была тоска по загубленной жизни.
-Он тоже видел войну. И я уверена, многие из пожирателей уже не рады, что развязали ее, - Лиан говорит уверенно, хотя ее голос сейчас и похож больше на истеричный свист, срывающийся из горла и растворяющийся сизым дымом отравления в воздух, - он тоже видел много. То, что мне и не снилось. Повезло? Круциатус ты называешь везением, Эрик? Может быть, ты прав. Меня ведь не убили. Но ты должен понять, что он не собирался этого делать с самого начала. Он мог это сделать ради удовольствия, но нет. Я жива. Единожды – благодаря тебе. Дважды – благодаря тому, что мистер Лестрейндж – тоже человек.
Александрина шатко выдыхает и прикусывает нижнюю губу. Вступаться за опасного убийцу, находясь в сердце конторы авроров? Безумная девчонка. И все же – гуманистка.
-Я верю в то, что каждому может быть дан второй шанс, - тихо сообщает Александрина и снова пытается освободиться из хватки мужчины. Он почти напугал ее, когда сорвался и за несколько шагов преодолел дистанцию между ними. И уж точно испугал, когда резко наклонился и сжал плечи – следы его пальцев наверняка мгновенно выступили на бледной тонкой коже. В его глазах тогда была невыносимая боль и столь же ярко выраженная решимость.
Рина заворожено смотрит в лицо Праудфута. Взволнованные глаза, нахмурившиеся брови, губы, сложившиеся в тонкую линию несогласия. Она прикасается подушечками пальцев к его скуле, проводит мягко, почти невесомо, едва уловимо.
-А сколько раз ты сам рисковал своей жизнью, Фредерик? Спасал чужие жизни, подставляя спину? Разве это доведет тебя до счастливого финала? – она улыбается мягко, наконец, кажется, отдаваясь на его волю. Он так близко и одновременно так далеко; Лекси чувствует, что он будто бы одним движением подчинил ее, подогнал под себя. Будто две статуэтки, вылепленные одним мастером. Парадоксально: она расслабленна, пульс восстанавливает свой ритм, дыхание не сбивается. Она скучала по нему, но… - Отпусти меня, пожалуйста? Раз уж ты послал допрос к соплохвосту?
Она глубоко вдыхает его запах и вопреки своим словам прижимается ближе, утыкаясь носом в щеку. Нет, она не скажет, что скучала. Просто улыбнется.
-Ты можешь возмущаться… Но я не изменю своего мнения, мистер Праудфут, - она зачем-то называет его по фамилии и прикасается ладонью к подбородку мужчины; ее даже не пугает шум, доносящийся из коридора. 
Упрямая.
Наверное, потому что чувствует, что нужна кому-то. Быть может, нужна ему.
И ни капли жалости в ее взгляде.

-Ты авторитарен, - Александрина усмехается. Она всматривается в его глаза и у нее почему-то сердце замирает. Они так давно не виделись, кажется. Она старалась не думать, а он… думал ли он, что все могло пойти по-другому? Не позволь Рина в тот день своей гордости взять вверх, кто знает, замирало бы у нее сейчас сердце также, или все же оно билось бы по-другому. Словно по-настоящему дышать можно только вот так, когда Эрик тесно прижимает к себе, когда бедра соприкасаются, а пальцы рук нащупывают его пульс у сонной артерии.
Он прав, конечно. Прауфут – опытный, профессиональный аврор; в таких вещах он, наверное, не может ошибаться. Видеть в пожирателе именно пожирателя, убийцу, монстра, который калечит жизни – это часть его работы. Но тут и некоторая закостенелость. Александрина помнит глаза Лестрейнджа, они также наполнены тоской, как и глаза Фредерика сейчас. Только тоска другая. В Эрике всегда видят человека. В Лестрейндже видят животное.
Рина привыкла видеть человека даже в животном. Может, ее этому научил пес, покорно дожидающийся хозяйку дома. А может это воспитание такое, гуманистические мотивы, вера в то, что в каждом может быть как плохое, так и хорошее, что нельзя всех измерять одной меркой.
-Твоя жизнь не стала частью твоей работы? – Флеминг вскидывается. Ей ли не знать, что работа поглощает жизнь без остатка.
Она замкнутая, закрытая шкатулка, которую Праудфут пытается открыть, задавая вопросы. Это допрос. Судя по тому, что ее не освобождают из цепкой хватки рук, допрос с пристрастием.
Он открытый, честный. Он не утаивает и не увиливает, не играет. И ее это заставляет улыбнуться. Непосредственный в своем возмущении, Фредерик вызывает в Александрине какое-то чистое, светлое чувство спокойствия: так, что даже прежние обиды забываются, стираются. Она чувствует в нем друга, соратника.
-Да, второй шанс, - фыркнула Александрина, - это правило распространяется на всех, Эрик.
Фраза получается с подтекстом. Будто бы девушка таким вот двусмысленным образом дает мужчине понять, что еще не все потеряно, что еще можно что-то изменить между ними, что то, что казалось разбитым, может быть исправлено, склеено. Будто на прежние отношения можно направить палочку и уверенно произнести «репаро». Только вместо заклинания – словосочетание «второй шанс».
-А по-моему, это почти одно и то же. Ты сражаешься, рискуешь своей жизнью. Просто… - она позволяет себе уложить руку на его плечо, раз уж высвободиться не удается; противоречивая, сотканная из звездной пыли, думающая, что хочет сбежать, но только теснее прижимающаяся, ведь так тепло, безопасно рядом с ним, Александрина пытается выразить свою мысль, наверное, слишком путано. – Просто я не сравниваю вас, Эрик. Вы разные. У вас разное все: мотивы, причины, объяснения. Но вы оба на этой войне, а она делает людей жесткими и бескомпромиссными. Я не знаю, что такое бой. Поэтому мне позволено верить в лучшее.
Рина несмело улыбается:
-Отпусти.
Но он не отпускает; только крепче обнимает. Это кажется двусмысленным. Черт, это же допрос, а он позволяет себе прикасаться к ней. слишком близко и слишком нежно для сердца отдела тех, кто каждый день выходит на бойню жизни и смерти. Рина повторяет свою просьбу, но она все также остается без ответа. Перо записывает их разговор, но это становится неважно, когда допрос переходит в пространство чересчур личное, приватное. Флеминг вскидывает взгляд на Фредерика. Он говорит, что она лишила его покоя. Смеется? Лиан в момент мрачнеет.
-Я думаю, у тебя есть человек, который может тебя утешить. Отпусти, пожалуйста.
Но он все еще не отпускает. Чертова гордость, которая пытается не дать девушке выглядеть глупой, только и толкает в руки абсурда. Вот только… гордость сдается. Отходит на второй план. А он так близко, смотрит так настороженно-откровенно, что от этого взгляда не спрячешься.
Дежавю.
Такое уже было. Она гладит ладонью чуть колючую щеку. Тогда, в его квартире, где витает запах сандала. Рина втягивает в легкие его запах – словно последний вдох перед прыжком.
Единожды попробовав, невозможно отказаться. От него - невозможно. И хочется повторить то, что было месяц назад. Но конец может оказаться таким же печальным, как и тогда.
-Что ты такое говоришь, Эрик, - шепчет Лиан. Он такой игривый, что то, что он говорит кажется неправдой. И все же озорство в его глазах – такое ребячливое – не может быть ложью. Озорство, в отличие от игры, не лжет.

Отредактировано Alexandrina Fleming (2013-02-14 22:37:59)

Он деспот. Он диктатор. Он – человек, властно прижимающий ее к себе, не отпускающий руки, сдавливающий грудь своей близостью. Как в нем, в этом яркоглазом человеке может уживаться столько ролей, столько качеств. Честность, неподкупность, преданность. И вместе с тем игривость, неоднозначные похождения, пристрастие к женщинам. Фредерик так легко и просто говорит о том, что он действительно весьма авторитарен, а Александрина задумывается над его словами не на шутки. Может быть, ей и нужен человек, который смог бы подчинить, замкнутую, но своевольную натуру? Глупые мысли.
Он откровенный и надломленный. Когда Праудут говорит о войне, губы расчерчивает невеселая усмешка, а на лицо словно наползает тень: сколько боли он видел, сколько пережил? Какие ужасы сражений хранит его память?
-И мир – тоже идея, - тихо проговаривает Александрина. Внутренний голос шутит, что вместо допроса перо записывает какую-то философскую беседу, которая не принесет никакой пользы. Но Флеминг быстро смиряется. Неважно, что она увидела в глазах пожирателя, никто не простит ему десятки смертей, искалеченных жизней и покореженных умов. Да и сама Лиан понимает, что жизнь должна цениться превыше всего. Но именно поэтому она не может смириться и с тем, что творит иногда аврорат. Без суда, без следствия, в логово дементоров. – Я знаю. Я понимаю. Только не бывает черного и белого, это выдумка.
Он грустно улыбается. У нее сердце от этой улыбки щемит так, словно бы его в тиски зажали. Грустный Праудфут; человек, знающий, что такое тоска, выброшенность. Рыба не берегу.
-Тебе не хватает заботы, - Лекс задумчиво проводит пальцами по его скуле, - обычной, человеческой заботы. Чтобы те ужасы, которые ты видел, не преследовали в кошмарах.
Чтобы мог забыть их. А она пыталась забыть свое прошлое. Как только получалось, кто-то о нем напоминал. Пыталась забыть пытки – и вот, разговор снова вокруг них крутится; пыталась забыть Праудфута – и вот, снова оказалась в его объятиях. Губы пересохли.
-Да, пытал, - ее голос почти бесцветный, надтреснутый, - но не убил. Он залечил меня. Можешь почитать в отчете Роджэра, в Мунго я пришла сама, почти не покалеченная. Может, поэтому я все еще надеюсь, что в каждом есть что-то хорошее? А иначе нам не выиграть эту войну.
Рина теряется в его логике. То он говорит, что это невозможно, то просит верить за двоих. Она только улыбается робко, пытаясь пошутить:
-В Париже ты мне отчасти показал, что такое бой, - и тут же замолкает; перо все еще записывает их разговор. Будто кто-то третий подслушивает, кто-то мерзкий и злонравный, - аллегорически, естественно.
Париж для них обоих стал тем странным местом, где возможно изменение. Не только через предательство, но и через зачатие крепкой дружбы, а еще чего-то светлого, что может выйти победителем из любимого сражения. 
Эрик для нее так много сделал; как она могла все это забыть так быстро? Раз уж прошлое забылось, придется построить новое. Или его можно повторить. Такое недавнее прошлое. Сильные руки на талии, плечах, ребрах. Короткий, быстрый поцелуй в уголок губ, почти в щеку.
-У тебя есть Вивьен, - в момент бледнея, произносит Александрина. Она шатко вдыхает запах Праудфута: сигареты, кофе, почему-то немного корицы, сандал, ветхие книги, помнящие столетия. Запах, по которому так скучала. Человек, по которому так скучала. Нерешительно смотрит в его глаза, глубокие, умные, все понимающие и прощающие, гордые, своенравные глаза. – Или нет?..
Или нет.
-Только не за твое молчание после, - шепчет Лиан. Между ними не остается и дюйма свободного пространства; она чувствует его дыхание на своем лице, прикрывает глаза, пытаясь надышаться этим чувством спокойствия, которое разливается по всему телу. Тепло, безопасно, уютно. И очень осторожно – поцелуй. Трогательно-долгожданный, сперва немного скованный; затем – уверенный, заставляющий сделать шаг назад, притягивая Праудфута снова к себе, кулачками цепляя за его одежду; и столкнуться со столом, тихо рассмеяться в промежутке поцелуев и… испуганно, почти что отчаянно вскинуться на мужчину, когда раздается стук в дверь. Снова. Эти. Никчемные. Двери. Мешают. Им. зачем люди придумали стучать в двери, зачем люди придумали срочные поручения. Зачем. К чертям.
Рине так хотелось повторить прошлое… но только не часть, где их прерывают в самый ненужный момент.